Фуэте на Бурсацком спуске

— Что вы несете?! — Морской побледнел. — Ваш дядя, верно, скверно шутит, а вы повторяете невесть что. Я не желаю это слышать! И все эти угрозы про арест мне нипочем. Я знаю, что невиновен. И не желаю бояться несправедливости в собственной стране… И хватит за мной идти! Это преследование действует на нервы.

— Что ж, — вздохнул Николай. — Будете тогда, как и хотели, как сторонний наблюдатель следить за тем, как гибнет ваш бывший ученик. Ну или не гибнет! И я вас не преследую ни капли. Нам просто по пути. Товарищ Гопнер мне сказала зайти за гонораром за стихи, которые я написал на смерть вашей подруги. За вот эти.

— Что?! — дрожащей рукой Морской вырвал из подмышки Николая свежий номер «Пролетария», схватил вкладыш и попытался хоть немного совладать с накатившей тоской.

* * *

— Вы… Вы… Вы почему это напечатали?! — Пулей влетев в подъезд Дворца Труда, игнорируя оклики дежурной внизу и правила субординации наверху, Морской промчался по редакционному коридору прямиком к кабинету Серафимы Ильиничны Гопнер. Та как раз, прижимая к груди стопку листов, выходила из кабинета, прикрывая за собой дверь носком туфли. Несколько мгновений редактор переваривала услышанное.

— Вообще-то здесь я задаю подобные вопросы, — услышал, наконец, в ответ Морской.

Насмешливо откинув назад седую голову (а ведь ей всего 50 лет!), Серафима Ильинична смотрела распоясавшемуся сотруднику прямо в глаза и явно не была смущена. — Вопрос о том, почему тот или иной неподобающий материал попадает на страницы советских газет, я задаю себе и окружающим уже много лет. У меня и должность соответствует такому вопросу. В отличие от вашей…

— Да, но… Но в этом случае и я могу спросить… — Морской внезапно растерял весь пыл и вяло потряс газетой. — Поверьте, покойная хоть и ценила черный юмор и отличалась слабостью к гротеску, но такой похабной эпитафии не заслужила…

— Ишь, как вы заговорили! Писали бы заметку сами, раз такой к ней строгий. А мы с коллегами и так отлично справились, за пять минут составив сообщение об убийстве и снабдив его небанальной эпитафией. И, если я не ошибаюсь, вы сами просили пустить информацию в ближайший номер…

Вообще-то Серафима Ильинична Морскому нравилась. Она, в отличие от большинства беспросветных трудоголиков, беззаветно преданных построению нового государства, рассуждала здраво и была довольно образованной. И ведь она действительно выполняла просьбу Морского. Обвинять ее было, по меньшей мере, бестактно… Морской понял, что погорячился.

— Какой теперь с нас спрос? — продолжила редактор.

— Вы правы. Никакого, — вздохнул Морской, признавая поражение.

— А с вас — напротив! Спрос по первое число! — переключившись на текучку, Серафима Ильинична заговорила обычным редакторским тоном: — Погодите минутку, я схожу поскандалю к машинисткам, а потом обсудим вашу последнюю публикацию. Вот уж действительно, хочется спросить: «Вы почему это напечатали?» Ожидайте в кабинете, — тут она заметила Николая и добавила: — Оба! Вы, Горленко, тоже мне нужны.

Дорожки Морского и его бывшего ученика все никак не хотели расходиться.

— А что, мой стих такой плохой? — уже в кабинете спросил Николай, насупившись.

— Не знаю, — соврал Морской. — В поэзии не разбираюсь. — И принялся читать извлеченный из портфеля черновик последней статьи, содержание которой совсем уже позабыл, но, судя по заявлению редактора, должен был немедленно вспомнить.

— Так-так! — вернувшись, товарищ Гопнер глянула Морскому через плечо. — Горленко, пройдите в бухгалтерию за гонораром, а вы, Морской, останьтесь для беседы. Речь пойдет о статье про аванград. Там, где вы пишете, как когда-то в театре Франко для пущего эффекта в середине спектакля на головы зрителям выбросили живых кур. Этой истории уже почти пять лет. С чего вы вдруг решили ее вспомнить?

— Э… — Морской растерялся. — Это красивое и показательное происшествие. Оно оживляет статью. Как пример былых перегибов. Я же пишу потом, что, к счастью, харьковские театры от таких тенденций отошли и вместе со всеми советскими театрами…

— «…понимают теперь, что авангард это не провокации ради провокаций». Я умею читать, Морской. И мне не нравится, что про кур приводится исключительно ради увеселения читателя. Газеты должны не развлекать, а информировать. А вот вообще вопиющая диверсия! — Редактор перескочила на другую часть текста. — «Гротескная сатира — своеобразный конденсированный театр без «воды», наподобие того молока, которое приходило к нам из Америки в голодные годы». Это, простите, что за преклонение перед Западом? Политическая слепота? На вас не похоже.

— Э… Стоп-стоп-стоп, — Морской нашел в черновике вырванные из контекста фразы. — Про молоко… Смотрите, в статье ведь я вспоминаю о нем в момент выделения недостатков спектакля, стало быть, подаю с негативным смыслом… Ругаю это молоко… В чем тут оправдываться? Вы ведь нарочно придираетесь, я знаю.

— Да, нарочно. — улыбнулась Гопнер. — Хочу, чтобы вы почувствовали, что редактор может быть довольно неприятным. Понимаете, ваш вчерашний демарш с убийством костюмерши…