Фургончик с мороженым доставляет мечту

Сольвейг вглядывалась в огонь, пытаясь различить в нем символы прошлого и знаки грядущего. В языках пламени ей снова мерещился плавник. Рыба скользила, точно по волнам, влекомая ветром.

– Простите за столь нерадушный прием, дорогая, – вздохнула Дэя. Чара на ее плече встрепенулась. – После войны здесь многое изменилось.

– Понимаю.

– Мне повезло, что Раду вернулся живым. Многие из нас не дождались мужей и сыновей. Смерть не щадит никого.

Сольвейг вздрогнула и бросила короткий взгляд на Даниэля, сидящего напротив и увлеченного беседой с Раду, что не укрылось от внимания Дэи.

– Ты боишься потерять его, дорогая? – спросила она, понизив голос так, чтобы не расслышали мужчины.

– Боюсь потерять себя.

– А как иначе найти? – Дэя взяла ладонь Сольвейг и принялась водить по ней пальцем: – Ты позволишь? Это память твоих предков. Мои были кочевниками, и хоть я пустила корни здесь, но все еще слышу их.

Сольвейг затаила дыхание, наблюдая, как огонь отплясывает в глазах старой цыганки.

– Твоя жизнь такая долгая… и все-таки ты бежишь от нее, – Дэя очертила линию. – Но скоро все изменится, дорогая. Тебя ведут звезды, следуй за ними и ничего не бойся.

Сольвейг снова посмотрела на Даниэля. Он смеялся, и искры костра кружились вокруг него роем багряных пчел. На краткий миг их взгляды встретились, и Сольвейг обдало волной жара. Она поспешила отвернуться, ощутив, как кровь приливает к лицу.

– А знаешь, дорогая, судьба не случайно привела вас сюда. Это особое место, оно пропитано древними чарами, и все, что происходит здесь, остается здесь, – Дэя загадочно улыбнулась. – Как угли превратятся в золу, так истлеют тайны. Ты ищешь ответы в огне, но все они уже здесь… – она поднесла руку Сольвейг к ее груди. Сердце билось на удивление спокойно.

* * *

– Она тебе нравится, да? – Раду поддел Даниэля локтем.

– Мы слишком… – Даниэль зажмурился, подбирая слово. – Разные.

– Тогда, может, мне приударить за ней? – Раду добродушно рассмеялся.

– Мы уедем с рассветом.

– Моя мать всегда говорила, что у этих мест нет памяти, иначе мы бы просто не выжили.

– Что это значит?

– Все, что случилось здесь, останется здесь.

– Только попробуй! – усмехнулся Даниэль.

– Ага! Значит, все-таки нравится!

Облик Сольвейг расплывался в языках пламени. Даниэль пытался ухватить его, сохранить в памяти этот момент пронзительной тишины и странного умиротворения, которое окутало все вокруг. Искры порхали над ее головой, ветер доносил медовый запах волос. Сольвейг потирала тонкие запястья, улыбалась, хмурилась и мерцала, охваченная маревом огня.

– Да, – Даниэль неожиданно признался не то самому себе, не то весельчаку Раду. Он сказал это так просто, так удивительно легко, будто между ним и Сольвейг не было преград: ни злополучного письма, оставленного в Варне, ни времени, ни смерти, ничего, кроме костра. – Да, нравится. Очень.

– Это другое дело! – Раду ободряюще похлопал нового товарища по спине.

Внезапно Дэя запела. Голос, немного хриплый, но такой сильный и ясный, взлетел к небу, как выпущенная на волю птица. Вороненок на ее плече проснулся и принялся горланить, но Дэя не замечала его возмущения. По всей деревне завыли псы: сначала один, потом другой, и вот уже целый хор подхватил чудную песню на незнакомом, но таком прекрасном языке. Раду склонился к Даниэлю и прошептал:

– Я не слышал ее пения с тех пор, как ушел на войну.

– О чем она поет?

– Это старинный цыганский романс о девушке, которая отважилась бежать со своим возлюбленным.

Даниэль по-прежнему не понимал ни слова, но мотив отчего-то казался ему знакомым, словно был родом из далекого детства, полузабытого сна. Тягучая тоска засела под ребрами, и он вдруг понял, что если не решится рассказать о своих чувствах сегодня, то не решится уже никогда. Сольвейг смотрела на него сквозь ночь, в ее глазах плескалась талая вода, будто лед ослабел под натиском жара, а голос Дэи поднимался все выше и выше, уносясь к звездам вместе со струйками дыма.

* * *

Ветка липы заглядывала в окно крохотной пристройки. Путников оставили на ночлег в сарае, где хозяева хранили скошенную траву. Раду, как истинный джентльмен, хотел уступить Сольвейг свою постель – топчан с прохудившимся матрасом, набитым соломой, но она отказалась, не желая никого стеснять. Дэя, загадочно улыбаясь, поддержала Сольвейг, выдала ей приличный кусок дерюги, стеганное одеяло – всего одно – и по-матерински благословила на грядущий сон.

Сарай был добротным, ночь теплой, а сено на полу манило не хуже мягкой перины. Пахло медом, опилками и луговыми травами. Скошенные не так давно, они еще не успели засохнуть и огрубеть, сохранив в себе свет солнца, рыхлость земли и свежесть дождей. Сольвейг расстелила дерюгу и сбила сено под ней, чтобы оно послужило подушкой. Расправив платье, она улеглась ближе к стене. В окно поочередно заглядывали луна и ветер. Белоснежная ветка липы покачивалась, убаюкивая.