Фурии

– Пошарься тут, говорю. Загляни под кровать или куда там еще. Может, где деньги спрятаны.

– Ты же не…

– О господи, Вайолет, хватит ныть. Действуй.

При тусклом свете ее вспотевшая кожа казалась раскалившейся добела. Я нарочито глубоко вздохнула и приступила к поискам, начав со спальни. Чтобы удержать равновесие, я хваталась за любую поверхность.

Щелкнув выключателем, я увидела унылую квадратную комнату. Кровать была не застелена, от нестираных простыней исходил, наполняя всю комнату, едкий запах. На стенах висели три плаката, два с изображением женщин разной степени обнаженности, один – с мчащейся на размытом фоне гор машиной. На прикроватной тумбочке высилась стопка порнографических журналов, рядом – раскрытый посредине детектив с переломленным корешком, тут же – настольная лампа без абажура. Над кроватью – декоративный меч. Я открыла гардероб. В нем рядом с дешевыми спортивными куртками и выцветшими футболками висело несколько совершенно одинаковых плохо выглаженных костюмов. Тут же я обнаружила множество видеокассет с портретами футболистов былых времен, неисправный плеер, коробки из-под обуви, набитые старыми колодами карт. Все это я оставила на месте.

Под кроватью тоже валялся разный хлам – тайное достояние подростка, который никак не мог повзрослеть, – а под матрасом опять порнография: фотографии девушек, на вид моложе меня. Я брезгливо опустила матрас на место и вернулась в гостиную.

Робин все еще сидела верхом на Майке, едва не касаясь щекой его щеки и поигрывая ножом.

– Ничего у него нет, – сказала я, присаживаясь рядом на ручку кресла.

– Да нет, кое-что все же имеется, – возразила она с легкой улыбкой.

– Да? И что же? – Я бегло огляделась и снова посмотрела на Робин. Ее волосы свешивались, точно струи пролитых чернил.

Она медленно прижала лезвие ножа к его шее, как будто собиралась сделать надрез. Я затаила дыхание, горячей волной накатило предчувствие, защипало кожу, по телу пробежала дрожь, мышцы расслабились. Робин наклонилась и что-то прошептала ему на ухо. Я почувствовала слабость в ногах, руки невольно потянулись в их сторону, жаждая прикосновения; укол зависти, желание потворствовать собственной прихоти и горечь вины одновременно.

– Глянь, он во всеоружии, – фыркнула она. – Вот гады эти мужики.

Уличные фонари мигнули – секундный перебой электричества. Я услышала чьи-то шаги, визгливый смех проходившей мимо женщины. «Сделай это, – взывала я каким-то чужим голосом. – Сделай это, Робин. Смелее».

– Ты все еще хочешь уйти? – спросила она.

– Что?

– Если ты и впрямь думаешь, что я убийца, и все равно хочешь оставаться моим другом, то, может, и в тебе есть жажда крови? – Она слегка подвинулась и пошевелила пальцами, чтобы размять затекшие ноги. Затем, по-прежнему не выпуская из рук ножа, слезла с Майка, небрежно вытерла о юбку сверкнувшее на свету лезвие и протянула его мне. – Действуй.

– Не могу.

– Можешь. Это нетрудно.

Я опустила глаза на нож; в воздухе сгустилась угроза.

«Возьми, – говорила я себе, – возьми – и ты в безопасности».

– Вот так-то, хорошая девочка, – ухмыльнулась Робин. Ручка была влажная, пластиковая, как игрушка. Трудно представить себе, что таким орудием можно навредить: обыкновенный кухонный нож с затупленным от частого употребления лезвием. Робин кивнула в сторону Майка – его грудь слабо поднималась и опадала. – Действуй.

Наверное, в этот момент я еще могла сказать «нет». Могла сказать Робин, что не буду (четкий, твердый отказ) или не могу (нервный, боязливый, что было бы ближе к истине). Но охватившая меня несколько секунд назад дрожь ожидания еще не прошла – а что, если? «В конце концов, – говорила я себе, – он извращенец. Он привел нас сюда, хотя должен был понимать, что мы…» Я остановилась. Что мы девочки. Всего лишь девочки.

Сердце у меня прыгало, как бешеная лягушка. Я выпрямилась, голова по-прежнему болела, глаза были сухие и словно припорошенные мелом. Расставив ноги, я вскарабкалась на него, склонилась над этой затвердевшей мужской штукой – чуднóй, комичной, бесполезной, захихикала; Робин эхом откликнулась на мой смех. Я стиснула в ладони теплую, мягкую на ощупь ручку ножа и, подражая Робин, подняла его. Прижала, как и она, лезвие к шее, около адамова яблока, кожа в этом месте побелела. «Я могу, – уговаривала я себя, и успокаиваясь, и невероятно возбуждаясь одновременно. – Это так просто».

– Ты можешь. – Робин словно прочитала мои мысли. – Это нетрудно.

Я вгляделась в его лицо: пузырьки на губе, пробивающаяся щетина, черные поры. Подергивающиеся под прикрытыми веками глазные яблоки, дрожь. Я надавила на лезвие, по нему лениво поползла большая капля крови.

Что так взбудоражило меня в тот момент? Оглядываясь назад, я все еще не нахожу ясного ответа: был ли то страх перед разоблачением? Или стремление к забвению? Или ощущение силы моих – наших – возможностей? Или тень Эмили Фрост, ее провалившиеся черные, направленные куда-то поверх нас глаза – Эмили Фрост, лучшей подруги Робин, красивой трагической жертвы?

Тишину разорвал телефонный звонок. Я мгновенно дернулась назад, вскочила на ноги.

– Черт!