Гагаи том 1

— А я и веду до того, — тоже повысил голос Евдоким. В наступившей тишине как-то угрожающе прозвучали его слова: — Гадаєш, задля веселощів запитував, коли ти встиг виродитися? Ми ж тебе обирали не таким. Людиною був. А став отим птахом, що шарманщики колись носили. Скажеш розумне, скажеш дурне — все повторює. — Евдоким подождал, пока утихнет прокатившийся по цеху шумок, и продолжал: — Вчора ти казав: «Правильно», — коли начальник папірцями від людей відгороджувався. А сьогодні теж говориш: «Правильно». Якому ж «правильно» вірити? Як отой кручений панич, звиваєшся. Бач, вигадав, — «критиканство». Це ж як розуміти? Людям рота замазати? Ні, ти все вислухай. Тут начальник депо нам такого нарозповідав, такого наобіцяв... Три мішки гречаної вовни, і всі не повні. А ти підпрягаєшся: «сделаем», «отметим в решении», «провернем». Де ж ти раніш був? Хіба для того, щоб ви як слід виконували свою справу, потрібне спеціальне рішення ЦК?

Такого от Евдокима никто не ждал. Слушали его внимательно, одобряюще. А Евдоким все так же обращался к секретарю парторганизации:

— Якщо бути відвертим, на тобі, Іларіоне, більша провина. Наш начальник — службовець, йому що головне? Аби виконувався план. Як він виконується — байдуже. А ти ж більшовик. Партійний керівник. Хоч раз ти обурився, мовляв, трам-тарарам, не туди повертаєш, Яче Казимировичу! Не так партія вчить!.. Не було такого. Під стіл пішки ходиш, як у тому сімействі, де жінка верховодить.

Опять по цеху прошло оживление. Геська тоже начинает понимать, что происходит. Оказывается, и начальники бывают двуличными: говорят одно, а делают другое. Однако здорово их Кириченко раскусил. И Геська с гордостью подумал о своем бригадире: «Не побоялся!» А Андрей, поддев Ванюру локтем, выкрикнул:

— Так, Евдоким Кириллович, так, колосник им в бок!

Чухно сидел в президиуме на виду у всех и чувствовал себя не весьма приятно. Он порывался прервать Евдокима, что-то приглушенно доказывал Тимофею, оборачивался к Дорохову, размахивал руками. Клим, по-бычьи нагнув голову, зло смотрел на него.

Евдоким заканчивал свое выступление:

— I думка у мене така, що тебе, товаришу Іларіон Чухно, треба знімати. Повернешся на паровоз, може, знову станеш людиною...

Многое открылось Дорохову на этом собрании. Во многом он утвердился. Чухно явно не на своем месте. В отношении Кончаловского — тоже вроде все понятно. Пока поработает. Правда, не за совесть, а за страх. Но ничего не поделаешь. Надо будет присмотреться к молодым инженерам и готовить замену.

32

Чем больше Ванюра узнавал Тимофея Авдеевича и Андрея, тем мелочней и противней казался он самому себе, тем ничтожнее представлялась собственная жизнь.

Прежде такие мысли просто не могли прийти в голову. У него вообще не было потребности думать. Он видел, как живет отец, что делает. Изо дня в день слышал одно и то же: «Жить надо для себя», «Всяк хлопочет, добра себе хочет», «Своя рубашка ближе к телу»... О, в этом его отец знал толк! Все это само собой укоренилось в сознании Ванюры. Известно же — яблоко от яблони недалеко катится. Даже понятия не имел, что можно жить как-то иначе. С такими взглядами он пришел на паровоз и сразу же столкнулся с иной жизнью, совершенно не похожей на ту, которую знал. Вот тогда Ванюра впервые подумал о том, кто же прав: отец ли со своей неуемной, какой-то угрюмой жаждой накопления или новые товарищи?

Его невольно влекло к этим открытым, веселым людям. Они тоже были одержимы, но не стяжательством, как его отец. Тимофей Авдеевич почти все поездные бригады пропустил через свой паровоз — стажировал. Ни копейки за это не потребовал, хотя и уменьшился заработок. Шутка ли, возиться с посторонними. Толкутся в паровозной будке, только мешают. Среди механиков тоже разные есть. Одни понятливые, быстро схватывают все, что Авдеевич показывает. С другими же хлопот не оберешься: гонора много, а понятия ни на грош.

Удивило и то, что его механик не помнил зла. Какую свинью подложил Ванюра Авдеевичу своими показаниями следователю! Другой на его месте и на пушечный выстрел не подпустил бы к себе. А он оставил в своей бригаде.

Тянулся Ванюра и к Авдеевичу, и к Андрею, а старое, то, что отец с малолетства в голову вбил, тащило назад. Вот так и с углем получилось, и со злосчастной бутылкой водки...

Вечеринка у Тимофея Авдеевича и вовсе разбередила душу Ванюры. Сам он себе опостылел. Озлобился на себя, на отца, мать, на их распроклятую волчью жизнь. Будто в логово схоронились от всего мира. В доме, во дворе, в сарае, куда ни повернись — краденое. И не хватает решимости высказать все отцу, взбунтоваться. Смотрел из-под нахмуренных бровей на него — большого, все еще сильного, уверенного в своей праведности. Знал, его ничем не прошибешь.

Тогда-то Ванюра и придумал, каким образом вести войну с отцом, чтоб хоть немного возвыситься в своих собственных глазах, чтоб не так мучила совесть.

Однажды он появился перед окошком выдачи инструмента, извлек из сундучка связку сверл различных размеров, комплект метчиков для нарезки гаек от самых малых до дюйма с четвертью и отдал тете Шуре.