Гагаи том 1

— Живей! Не задерживай! — командовал Ванюра, помогая загружать тачки.

Все, что в течение нескольких лет накапливалось Афанасием Глазуновым, сплыло со двора за какие-то час или два. Когда последняя тачка выкатилась за ворота, возвратилась мать.

— Да что же это деется?! — накинулась на Ванюру. — Как же ты посмел?!

— Ладно, мать, не шуми. Задаром пришло, задаром и ушло. По справедливости.

— Ишь умник какой выискался! — не унималась Нюшка. — Родитель надрывался, наживал, а он пустил все за здорово живешь.

— Не все. Еще с ограды трубы повыдергиваю. Потому как надо наживать честно.

— Ну погодь уж, погодь, — пригрозила Нюшка. — Вот отец явится. Повчишь его, как жить на белом свете.

Ванюра лишь усмехнулся. Учить он, конечно, никого не собирается. Тем более отца. И бояться его нечего. Пошумит, да и успокоится. А дело сделано. Теперь, может быть, подумает, стоит ли воровать и тащить домой.

Он помылся, перекусил и лег спать с сознанием выполненного долга. И спал крепко, как человек, наработавшийся вволю. Потом какая-то страшная сила сбросила его с постели. Еще плохо соображая, что произошло, Ванюра стал подниматься, но тут же получил удар ногой в зад и со всего маха врезался головой в ножку кровати. Вскрикнув от боли, Ванюра схватился обеими руками за голову. Горячая струя крови протекла между пальцами.

— Кто в дому хозяин?! — хрипел над ним отец. — Може, ты, собачий выродок?!

В комнату вбежала Нюшка, увидела скорчившегося на полу, залитого кровью сына, заголосила:

— Убил, анафема на твою голову! Кто же так вчит, идол ты скаженный? Свое дитя!..

Афанасий обернулся к ней, так глянул, что Нюшка попятилась, в страхе осеняя его крестом. В это время поднялся Ванюра. Стоял пошатываясь, в исподнем белье. Кровь капала на рубашку, залила глаза, и он увидел лицо отца в кровавом свете, лицо, искаженное гримасой дикой, необузданной злобы.

— Хозяин, пытаю, кто в дому? — зловеще двинулся Афонька на сына.

Он не успел снять робу, поспешив сразу же наказать виновника. Детей он считал собственностью, с которой можно поступать, как заблагорассудится: карать или миловать. Сейчас, по его глубокому убеждению, надо было карать. И он шел на Ванюру, свирепо наклонив голову, сжав кулаки.

Афонька даже в мыслях не мог допустить, чтобы дети бунтовали против родителей. Тем более невероятным представлялось открытое сопротивление. Потому, может быть, и растерялся, когда, шагнув к нему навстречу, вздрагивая от сдерживаемой ярости, Ванюра схватил его за грудки, привлек к себе, бросил в лицо: «Паразит!» И боясь, что не совладает с собой, поднимет руку на отца, с силой оттолкнул от себя.

Афоньку ошеломила неслыханная дерзость. Пользуясь его замешательством, Ванюра надел брюки, схватил рубашку, вышел из комнаты. И только тогда Афонька кинулся вслед за ним. Но было уже поздно. Ванюра ушел из дому в чем был.

— Назад! — завопил Афонька, выбежав на крыльцо.

Ванюра не оглянулся.

В бессильной злобе Афонька выкрикнул:

— Будь ты проклят!

Жалобно запричитала Нюшка:

— Помилуй нас, господи. Прости погрешения тяжкие. Сними с дитя неразумного проклятье родительское.

Афонька вернулся в дом и принялся колотить Нюшку — молча, сосредоточенно.

...Уже стемнело, когда к Пыжовым кто-то постучал. Тимофей отложил газету, пошел открывать дверь и через некоторое время возвратился, поддерживая за локоть своего кочегара. Ванюра был полураздетый, бледный. На его лице и рубашке засохла кровь. Он покачивался от слабости, виновато кривил побелевшие губы. Елена поспешила подставить ему стул.

— Ой боже! — ужаснулась. — Где же это тебя так?!

— Потом, потом, — прервал ее Тимофей. Склонился над Ванюрой, осторожно разобрал слипшиеся на голове волосы. — Крепко досталось. Придется идти в больницу — швы накладывать.

— Надо же случиться такому! — сокрушалась Елена.

— Надо. Наверное, надо, — сказал Тимофей. — Когда человек выбирает дорогу в жизни...

33

Словно на седьмом небе был Андрей. Ему казалось, что во всем мире нет человека счастливее его. Да-да, точно так, как и бесчисленные поколения влюбленных всех времен, он идеализировал свое чувство, считая его исключительным, неповторимым.

Нет, он не задумывался над этим величайшим таинством мироздания. Он любил. И сегодня ему ответили тем же. Сегодня Фрося не противилась его ласкам, не ускользала из его беспокойных рук, которым все хотелось знать.

Она боялась и желала этой близости, таящей в себе столько неизведанного, волнующего. Чувствовала ее притягательную силу. Знала, что с каждой встречей все больше и больше уступает ее пьянящей, обезоруживающей власти, что неотвратимо приближается время, когда она уже не сможет противиться неизбежному.

Фрося взяла лицо Андрея в ладони, приблизила к себе.

— Ну что? Что?.. — шепнули измученные, припухшие губы.

В этот миг где-то рождались сердца для будущей любви: где-то тихо угасали, исчерпав свои силы; или вдруг разрывались, недолюбив, пробитые пулями на поле боя... В мире свершалось добро и зло. Звучал смех и лились слезы. Рушились и осуществлялись надежды. И закипал гнев. И ненависть находила свою жертву.