Гагаи том 1

Они остались за столом одни. Михайло уловил в голосе матери суровые интонации. Давно уже мать не говорила с ним таким тоном.

— Толкуешь, пошатнулась вера? А кто ее пошатнул? Большевики? Може, и большевики. У них своя вера. Вера в человека, в добро. И Тимоша и Елена с открытым сердцем шли к людям. То ж и потянулись к ним разуверившиеся в нашем боге.

— Ты что, с ума выживаешь? — растерялся Михайло, впервые услышав от матери такие рассуждения.

— Пошатнулась вера? — продолжала Марфа, будто в лихорадке. — А кто ее пошатнул? Фарисеи пошатнули. Предали бога. Распяли. И воскресшего каждодневно распинают. «Не прелюбодействуй:» — повторяют за ним, а сами снох покрывают, на чужих женок зарятся. «Не укради» — и обирают ближнего своего без жалости и сострадания. «Не убий» — крестятся одной рукой, а другой нож точат...

— Заговаривается, — пробормотал Михайло. Почуяв что-то неладное, повысил голос: — Опомнись, что ты плетешь?!

Марфа устало, с жалостью посмотрела на него.

— Повинись, Миша, — сказала тихо, но решительно. — Повинись.

Михайло в смятении отпрянул, испуганно вытянул руки, будто защищаясь от чего-то страшного, неотвратимого.

— Ты... ты, мать, — растерянно заговорил, поняв, что она все знает. — Ты это про что?

— Сними тяжкий крест с брата своего единокровного, что преступно взвалил на него.

— Какой крест? — попытался увернуться Михайло.

— Еще пытаешь? — проговорила Марфа. Запнулась, с трудом выдохнула: — Убивец!

Михайло кинулся к ногам матери — жалкий, подавленный.

— Прости, маманя, — залебезил он. — За батю я. За то, что в могилу свел его Тимошка безвременно.

— Не то кажешь, — покачала головой Марфа. — Тимоша ли, кто другой бы, все одно отцу пришел конец.

— Пожалей! — взмолился Михайло.

— Моя вина, — гладя его волосы и не слушая его, говорила Марфа в раздумье. — Долго я молчала. А ты до смертоубийства дошел. Теперь не буду молчать. Нельзя. Для твоего же блага.

Михайло поднялся с колен, бессильно опустился на стул.

— Не заставляй заявлять на тебя, — продолжала Марфа. — Не клади мне на душу еще одну тяжесть. Сам повинишься — меньшей кара будет.

Глаза Михайлы вдруг оживились, приобрели осмысленное выражение. Ему только сейчас пришло в голову, что мать еще никому не говорила о его преступлении. Он кинул настороженный взгляд на двери, повернулся к матери, подавил в себе дикое желание броситься на нее и разом покончить со всеми своими страхами, смиренно сказал:

— Горько мне, маманя, за содеянное. Горько, и страшно, и тяжко.

— А мне легко?

— Повинюсь, маманя, коли ваша воля такая.

Марфа подошла к нему, прижала его голову к сухой груди, вздохнула.

— Очиститься тебе надобно, сынок.

А Михайло мучительно думал о том, как обезопасить себя. До этого он был уверен, что ни одна живая душа не знает о его причастности к нападению на Елену. Он был очень осторожен. Не единожды поджидал ее на пути к дому. Всякий раз ему что-то мешало. А в тот вечер свершилось. И если даже Елена выздоровеет, ему не угрожало разоблачение. Он напал сзади, вогнал нож в спину и раз, и второй, и третий. Рухнула, как подкошенная. Ему все благоприятствовало: и кромешная темнота, и дождь. Он даже Анне ничего не сказал. Откуда же, каким образом узнала об этом мать?

Он чувствовал — пощады не будет. Он это хорошо понял. С убежденностью фанатички мать предлагает ему пройти сквозь чистилище. И выдаст. У нее хватит силы выдать, если он попытается уйти от ответственности.

Михайло уже знал, что не остановится ни перед чем.

Он проводил мать во флигель, стараясь угодить во всем, предупредить малейшее ее желание: забежал вперед, открывая перед ней дверь, зажег лампу, поправил фитилек лампадки, подкинул в печку угля, пожелал спокойной ночи...

С тяжелыми мыслями лег Михайло в постель. К нему припала разгоряченным телом Анна.

— Размордовало, — грубо пресек ее Михайло. — Нашла время — в Христов праздник...

Анна обиженно отодвинулась, повернулась к нему спиной, проворчав что-то, и скоро затихла. А Михайло лежал с открытыми глазами и думал, думал. Он не испытывал угрызений совести. Страх перед наказанием заставил замолчать шевельнувшееся было в нем чувство жалости. Он подумал о том, что мать не должна дожить до утра. Всякие мысли приходили в голову. Одну за другой он рассматривал их со всех сторон и отвергал для того, чтобы отыскать единственный, пусть самый жестокий, но безопасный путь к достижению цели.

Было уже за полночь, когда Михайла вдруг осенило. Он даже растерялся — таким простым оказалось то, над чем так долго бился. Его лицо будто обдало жаром, как тогда, когда он подбрасывал в печь уголь, уходя от матери. Конечно, угли еще не затухли, не должны затухнуть...

Михайло сполз с кровати, не потревожив крепко спавшую после выпивки Анну. Обул валенки, накинул поверх белья полушубок, схватил попавшийся под руки старый пиджак. Вскоре он уже был на крыше конюшни. С нее перебрался на флигель, скомкал пиджак, словно кляпом, заткнул трубу.