Галерея женщин

Соответственно, я объявил, что предпочел бы не знакомиться с ее гостями и поужинать в одиночестве внизу, под навесом. Мое пожелание распространяется и на завтрак, а там будет видно. Это место располагает к работе, можно даже сказать – вдохновляет. И я удалился обследовать содержимое самодельного книжного стеллажа: вбитые в землю березовые колья и между ними несколько полок. Потом в одном углу я обнаружил удочку. Но если я думал отделаться от Эмануэлы, то мой расчет не оправдался. Гости, объяснила она, появятся не раньше пяти или половины шестого, а сейчас только три. Мы могли бы прогуляться вдоль речки и посмотреть на изрезанные стены ущелья, по дну которого она бежит бог весть с каких времен. Ну ладно. Только прежде ей нужно сходить в дом (до него было всего двести ярдов) и оставить распоряжения для Сигрид. Ну ладно. Распоряжения распоряжениями, однако она успела переодеться. Вместо дачного наряда, в котором она встретила меня с поезда, на ней теперь был костюм, более подходящий для прогулки по дикой природе: плотная твидовая юбка, яркий джемпер и кепи.

Мы безмятежно провели вдвоем пару часов. Эмануэла впала в мечтательное настроение и принялась вслух фантазировать, совершенно не заботясь о том, интересно ли мне слушать ее и согласен ли я с ее умозаключениями. Замечал я одну удивительную вещь касательно пчел? Она сама до нынешнего лета не замечала. На берегу недалеко отсюда есть заросли дикого бальзамина. Очевидно, этот медонос пчелы предпочитают всем прочим – тучами слетаются на него и надсадно гудят от нетерпения. Ведут себя совершенно непотребно, точь-в-точь как заядлые пьяницы, просто стыд! Каждый день примерно в это время или чуть раньше сотни пчел уже валяются на земле вверх тормашками под невинно-розовыми цветками, из которых они высосали вожделенный нектар. До того накачиваются медом – или алкоголем? – что не могут взлететь! Правда, правда! Я рассмеялся и пошел за ней поглядеть на срамных пчел. А про себя подумал, что, похоже, она каким-то образом договорилась со своей нелепой добропорядочностью: еще лет шесть назад ей не пришло бы в голову поделиться со мной подобными наблюдениями. И это было только начало. В другой раз речь зашла о девушке, которую мы, пройдя немного дальше, увидели на переброшенном через речку деревянном мостике. Вульгарная, хотя довольно смазливая девица, чей род занятий угадывался по ее одежке, нарочито цветастой и броской, равно как и по ее чересчур раскованной походке и нагловатому взгляду. Я невольно ударился в размышления об опасном сплаве молодости и невежества. Когда мы почти поравнялись с ней, Эмануэла шепнула мне:

– Смотри, смотри! Потом расскажу тебе…

Она кивнула девице, та весело поздоровалась в ответ, и мы разошлись.

– Это дочка миссис Прингл, здешней прачки, – доложила мне Эмануэла. – Они всегда жили в нищете, и дочь подалась в Нью-Йорк – якобы нашла там работу. Изредка приезжает домой на уик-энд. Самое убийственное в этой истории, что при всей очевидности происходящего ее мать ни о чем не догадывается и всем рассказывает о дочкиных успехах. А та и домой-то приезжает исключительно ради свиданий кое с кем, но мать даже не видит, что творится у нее под носом.

– Пропащая! – резюмировал я. – Конченая девица.

– Да, увы!.. – вздохнув, подтвердила Эмануэла.

Признаться, я не ожидал от нее столь мягкой, почти сочувственной реакции, как не ожидал и спокойного, открытого обсуждения щекотливой темы. В прежние времена такое было бы немыслимо. Теперь же она не только сама затронула скользкий предмет, но и попыталась проявить понимание:

– Печальная история. Мне жаль ее темную, забитую мать, которая изнуряет себя непосильным трудом, и жаль эту девушку. В сущности, у нее не было шанса выбиться в люди.

– Ну не знаю, может быть, не надо их жалеть, – возразил я. – Если они никогда не знали другой жизни и подобный ход вещей их более-менее устраивает… Так ли уж они обе несчастливы?

Эмануэла посмотрела на меня, но ничего не сказала. Да, в ней определенно произошла удивительная перемена к лучшему, хотя сама она, возможно, считала это своим поражением.

Я был заинтригован. До сих пор Эмануэла не выказывала понимания, а тем более сочувствия по адресу ничего не умеющих и ничего не смыслящих людей. К тому же аморальных! Не пытается ли она доказать мне, что изменилась – что она уже не та неумолимая Минерва, какой я знавал ее?