Галерея женщин

– Слышу, слышу… Послушай и ты меня, Эмануэла, – начал я, – потому что это наш последний разговор. Теперь уж наверняка. Вечером я возвращаюсь в Нью-Йорк, и больше ты меня не увидишь, ни здесь, ни где-либо еще, обещаю тебе. Хватит играть со мной, всему есть предел. Прошлой ночью, когда ты пришла ко мне, я подумал, что ты наконец-то решилась сделать то, о чем давно мечтаешь. И только поэтому, а не по какой-либо иной причине я обнял тебя – сдуру поверил, что ты наконец осознала, чего хочешь, и готова это признать. До той минуты я был уверен, что ты осталась прежней. Но я не побежал за тобой, потому что понял: ты опять сама не знаешь, чего тебе надо. То же самое сегодня, когда ты явилась ко мне со своей купальной затеей. Я пошел с тобой не в расчете на что-то, Эмануэла, я прекрасно знаю, что ни мне, ни кому-либо еще ничего не светит. Ты панически боишься. Ты жертва какого-то фрейдистского вывиха, который не способна преодолеть, – вот тебе вся правда! С тобой что-то не так. У тебя болезненный страх секса, страх, запрещающий тебе вступать в нормальные отношения с мужчиной, страх жизни! При этом ты все время надеешься, что я или кто-то – но отнюдь не потому, что ты любишь меня или кого-то! – поможет тебе стать самой собой вопреки самой себе. И всякий раз, когда я пытаюсь помочь тебе, – смотри, что получается! Да взять хотя бы прошлую ночь. Или тот вечер, когда я пришел в твою квартиру в Ист-Сайде. Или сегодня, здесь и сейчас. Может быть, ты ненормальная? Да не может быть, а так и есть. Вечно пляшешь вокруг желаемого, но когда тебе предлагают – бери! – делаешь вид, что тебе этого вовсе не надо! И ладно бы еще притворялась передо мной, так ведь и себя обманываешь.

– Замолчи, пожалуйста! Ты совсем меня не понимаешь! – воскликнула она.

– Так уж и не понимаю? Впрочем, как тебе будет угодно. Только на этот раз я ухожу навсегда.

Я поплыл назад и пошел переодеваться. Вероятно, Эмануэла тотчас последовала за мной, потому что, когда я вышел из раздевалки, она уже поджидала меня. С видом удрученным – или обреченным, поди разбери! Мы вместе направились по дорожке и продолжили прерванный разговор, отставив в сторону обиды и злость и вооружившись философским спокойствием. Под конец Эмануэла проронила:

– Ну допустим. Возможно, ты прав. Не знаю. Я не стану сейчас пытаться объяснить и тем более изменить себя. Уж как я чувствую, так и чувствую, иначе не умею. И я не собираюсь подталкивать себя к каким-то действиям, если не чувствую в них большой нужды.

– Все правильно! – парировал я чуть более ядовито, чем следовало. – Но тогда не надо и других подталкивать к тем действиям, которые они отнюдь не горят желанием совершать.

– Наверное, ты прав, упрекая меня. Наверное. Но… Нельзя быть таким жестоким! – вырвалось у нее, и она невольно поморщилась, словно от внезапной резкой боли.

Остаток пути до ее студии мы шли молча.

Выяснив, что могу успеть на поезд, отходящий в шесть тридцать, я быстро собрал свои вещи. Эмануэла, обладавшая редкой способностью сохранять безупречную выдержку и дипломатичность, что бы ни случилось, даже если ее постигло фиаско сродни сегодняшнему, любезно отвезла меня на станцию. И когда поезд тронулся, с улыбкой помахала мне вслед.

Потом наступила тишина: за следующие четыре года ни единого слова. И вдруг (могучая сила давнего знакомства!) – письмо. Как всегда, в легком, непринужденном тоне, характерном для переписки старых добрых друзей. Разумеется, она не забыла, что мы повздорили при нашем последнем свидании, и десять раз раскаялась по этому поводу. Но, как говорится, кто прошлое помянет… Она давно написала бы мне, если бы не серьезные осложнения в ее жизни. Начать с того, что меньше чем через полгода после нашей встречи ее мать снова занедужила и она почти год ухаживала за ней и возила ее по курортам. А недавно, несколько месяцев назад, на них свалилось новое несчастье. Ее отца, к которому она всегда была очень привязана, разбил паралич, и она боится, что ему уже не вернуться к прежней активной жизни. Все это страшно печально – отец не хочет жить. И оба они, и мать, и отец, цепляются за нее и не отпускают от себя. Но она не может совершенно отрезать себя от Нью-Йорка. В общем, она уговорила мать продать усадьбу в Уитоне и купить дом на Гудзоне, под Нью-Йорком. По крайней мере, так она будет в курсе всего, что ее интересует, и друзья смогут навещать ее. С прошлой весны они всей семьей переехали.