Галерея женщин

Он всегда говорил в таком роде, рассказывала она, если его переполняли эмоции, – прекрасно, напряженно, великолепно. Его слова глубоко трогали ее чувства. Когда он говорил, картина становилась шире, несчастья, насущные, горькие нужды – вся жизнь представала так ярко! И Люсия, по ее словам, в такие минуты чувствовала, что она как будто разделена на две отдельные половинки или на два существа. И думала – одна половинка думала: «Ему надо было стать писателем, и тогда, может быть, его не преследовали бы такие болезненные неудачи», а другая половинка, борясь с искренними слезами, говорила: «О, Даниэлло, как ты можешь так говорить? Ты же знаешь, что я тебя люблю. Ты знаешь». (Не в первый раз он заставлял ее преувеличивать.) «Я уезжаю не навсегда, только на два-три месяца. Вся моя жизнь с тобой, и я помогаю тебе, так же как ты помогаешь мне». (Ему всегда были интересны ее эскизы, говорила Люсия, а она с уважением относилась к его изобретениям и неизменно старалась придумывать и задавать ему умные вопросы.)

«Я отдал тебе всю свою душу и силу, – продолжал он. – Я не помышлял о других женщинах. Я дал тебе всю нежность жизни, в которой соединились опыт и любовь. Но разве ты можешь это оценить, ты, беспокойное малое дитя? Что ты можешь чувствовать? Какой у тебя опыт?»

При этих словах, рассказывала Люсия, она поняла, что ей нечего ему ответить, и чувствовала себя законченной обманщицей, ибо в конце концов, она это знала, все равно его оставит. Но, чтобы утешить его хотя бы сейчас, она сказала: «Но, Даниэлло, дорогой и любимый, говорю же тебе, это ненадолго…»

«Если бы ты и правда любила меня, ничто в мире не заставило бы тебя уехать из Парижа даже на месяц, когда ты знаешь, как ты мне нужна», – передала она его слова.

«Значит, я не уеду, дорогой Дано, не уеду!» – воскликнула она, потому что понимала, как искренни были его чувства. Люсия не могла выносить вида его страданий, слишком ей делалось не по себе, хотя она прекрасно знала, что если не прекратить их отношения сейчас, то придется пережить все то же самое несколько позже. И все-таки, независимо от этого, она остановила его и обняла – обхватила его шею «глупыми ручонками», как потом она мне сказала, «пытаясь удержать то, что неизбежно шло ко дну».

Впрочем, через две недели у нее кончились все отговорки для объяснения с матерью, почему она не собирает вещи, и Люсии пришлось вновь обратиться к теме отъезда. К тому же прошло почти полгода с тех пор, как она последний раз просто, глупо и счастливо предавалась развлечениям, свойственным юным девушкам. Даниэль заставил ее смотреть на жизнь слишком серьезно. Она не могла отрицать, что ей все больше хочется распрощаться с этой сильной личностью, иногда, правда, излишне восторженной, и потакать собственным мелким прихотям и настроениям. «С ним, – говорила она мне, – ты всегда играешь вторую скрипку, может, потому, что по природе своей он все-таки был гением, однако…» Единственным способом добиться своего, наконец решила она, будет разыграть сцену и удариться в переживания раньше его. По этому поводу она добавила: «Досадно, что люди могут просто заставить вас им лгать, правда?» – «Да, – ответил я, – правда».

Вот как она описывала сцену расставания.

Наступило летнее солнечное утро. Все ее планы и мечты, касающиеся нового этапа в жизни, были ею продуманы и его не включали. Но вот что произошло при их встрече: он весело насвистывал, когда открывал ей дверь, собираясь поздороваться. «Дано, дорогой, я должна сказать тебе что-то ужасное! Вчера вечером у мамы почти начался очередной нервный срыв, и доктор говорит, что я должна увезти ее немедленно, завтра. Я сказала ей, что никак не могу уехать из Парижа, и она устроила ужасную истерику. Я сказала: „Хорошо, я отвезу тебя в pension в Байонне и сразу же вернусь“, и, если она не даст мне денег, чтобы здесь жить, я найду работу…» Люсия остановилась перевести дыхание, как она говорила, а Даниэль перестал свистеть и стоял, сердито глядя на нее. Но, прежде чем он успел заговорить, она продолжала: «Конечно, я просто умру, если покину тебя, дорогой, хотя бы на несколько дней. О, что же мне делать?» И она обхватила его шею руками, что ему всегда очень нравилось, ведь она знала, что при этом кажется ему такой маленькой и беспомощной. Разумеется, она добилась, чтобы он начал ее утешать, вместо того чтобы самому устроить ей сцену.

«Ты можешь вернуться через несколько дней, моя драгоценная девочка, – в результате успокаивал он ее, – и жить здесь со мной». «А потом, – добавила она, – он ласково отнес меня на кушетку и стал целовать мои волосы. Но я вдруг начала плакать, причем по-настоящему, но не потому, что мне не хотелось расставаться с ним, а потому, что я поняла, что хотелось».