Галинословие

Тётя Валя никогда на диалект не переходит, говорит как москвичка – не помню, чтобы она что-то по-деревенски сказала. В августе в отцовской деревне от ос нет спасения. Вся веранда во власти жадных назойливых насекомых. Это плата за райские сады. Они при каждом доме. Дяде Виталию осы нипочём, он хватает их голыми руками, выкидывает за занавеску и дальше кофе потягивает. За столом ему скучно, он всё порывается показать свои угодья от земляничных лугов и родника до огорода с садом. Тётя просит его погодить:

– Дай ты мне поговорить с человеком. Он раз в год приезжает, а ты его из дому тянешь, – потом обращается уже ко мне: – Что, твоя Галя, замуж за тебя не собирается? Нет? Ты ей книжки пишешь, а она молчит.

– Строптивая ему попалась! – смеётся дядя Виталий.

Следующие дни похожи друг на друга, но наскучить они не могут – это абсолютно другое измерение. Другое осязание, другие звуки, другие запахи, всё другое. Подобное ощущается в удалённых монастырях, где монотонный строй жизни делает её наполненной и звонкой. Через четыре дня долгое прощание и предсказуемые слёзы тёти Зины. Накануне отъезда она грустнеет и просит остаться ещё денёчка на два. Ради этого она согласна и на речку отпустить, и пышки испечь. Но билет на поезд из Астрахани куплен заранее, наличие его помогает избежать лишних уговоров.

Скорый поезд, а за ним самолёт вытягивают тебя из детства. Русские реальности запрятаны друг в друга как матрёшки. Самая простая из них – белая печь с занавеской, из-за которой ты смотришь на суетящуюся по дому бабушку Аню. Она так далеко, что попасть туда уже невозможно. Другая реальность – чабрецовый холм, что над речкой. Выше него ничего нет в округе. Сидеть на нём – сидеть между землёй и небом, это большая удача. Как в святая святых позволительно заходить раз в год, так и побывать на чабрецовом холме удаётся не чаще. Оттуда дорога уводит в районный посёлок на Милославский вокзал, и двери рая закрываются вместе с дверьми остановившегося на две минуты поезда. За окнами его оказываешься в матрёшке покрупней, помасштабней. Это ещё Русь, но уже и Россия. Именно в поезде переход из Руси в Россию. Выход с поезда на Павелецком вокзале – это выход в следующую матрёшку. Природа в ней окончательно теснится на второй план, а авансцену занимает общество: ты связываешь себя по рукам и ногам взаимными обязательствами и незаметно погружаешься в новые правила общения, для которых рязанский говор уже не годится.

Вокзалы и Шереметьево словно порталы из одной реальности в другую. Багаж, паспортный контроль, и ты приземляешься там, где на русском тебя почти никто не понимает. Нужен иной, совсем чужой язык, совсем другие правила и порядки. Не всё, что хорошо на Родине, хорошо на чужбине, и не всё, что плохо, плохо. Многое вывернуто наизнанку. Зеркалом моего настроения становится предвзятый туземный чиновник паспортного контроля. То ли он поссорился с женой, то ли был обманут другом, но в каждого пассажира «Аэрофлота» он тыкал пальцем:

– Где официальное приглашение? Где доверенность на детей?

Будучи седьмым в очереди, я добрался до него только через двадцать минут. Мой указательный палец сам собой нацелился ему в межбровье:

– Не тычь в людей пальцем! Понятно?

– Ты мне? – растерялся тот: – Ты мне угрожать вздумал?

– Предупреждаю. Иначе тебя уволят.

Никто из коллег не стал поддерживать таможенника, он на глазах пришёл в себя, а проверка моего паспорта заняла полминуты.

Благоустроенность Европы слишком преувеличена. Удобства для жизни имеют свою цену, и главная плата за них – это одиночество. Одиночество бывает разным: бывает таким, что ты окружён сотнями приветливых лиц, десятками приятелей, заглядывать глубже к которым считается моветоном. На поверку западная благодать оказывается красочной обёрткой. Ты быстро учишься новым правилам, новым законам, но не впитываешь их как что-то само собой разумеющееся, а чувствуешь то и дело натянутую проволоку, невидимую клетку и ограждение. И это не предвзятость или занудство, которые окрасят любой мир в хмурые тона, а несоответствие твоей природы чужой окружающей среде.

Несоответствие обнаруживается не сразу. Параллельно адаптации и стиранию поверхностных различий растёт осознание различий глубинных. Если поверхностно ты сближаешься и прививаешь себе много чего нового, то глубоко внутри ты сакрализируешь всё, приобретённое в детстве. Сакральное не имеет видимых границ, но порогом его становится другого рода вибрации. И порог тот недоступен ни чужестранцу, ни тем более эмигранту. Если чужестранцы ограничены по рождению, то эмигранты отреклись от тонких вибраций осознанно: однажды они уже уехали – обрезали себя сами. Им не нравилось сидеть на чабрецовом обрыве, нырять в туманом покрытую речку, трястись на телеге, бродить по полям. Да и не было у них этого. Ностальгия – это притворство. Настоящее не оставляют в прошлом как чемодан без ручки, по-настоящему не ностальгируют – грустят по тому, чего никогда не было.