Гамбит Королевы

Выше по течению реки стоит Тауэр, где сегодня казнят Суррея. Интересно, пишет ли он стихи, пытаясь отвлечься?.. Екатерина вспоминает, как Суррей и Уайетт соревновались, чья поэзия покорит больше дамских сердец. Суррей был одним из ближайших друзей Уильяма — и тому велели вести суд. Что это — жестокая шутка короля или испытание на верность?

Екатерина любила Суррея, и теперь ее пугает, что следующей на плаху взойдет она сама. Вспышка гнева, отказ видеться с женой, слухи о поисках новой невесты для короля — что дальше?.. Придут за королевскими драгоценностями, заточат в Тауэр, разыграют суд, а потом она увидит, как ее возлюбленного ведут на плаху, и вскоре сама будет отчаянно искать силы для того, чтобы сказать последнее слово, не опозорившись перед лицом смерти. И все это из-за одного взгляда!

Даже Екатерине Говард удалось принять смерть достойно. Сможет ли Екатерина Парр?.. Должна — если до этого дойдет. А дойдет наверняка, и именно поэтому Екатерина сделала то, что сделала. Теперь ей стыдно даже молиться — Господь не прислушается к такой грешнице. Тьма поглощает Екатерину: она решилась на ужасный поступок и будет проклята.

Вспоминая о том, что сотворила с Латимером, она гадает — не с этого ли началось падение? Может быть, дьявол уже тогда овладел ее разумом и начал понемногу учить, что избавляться от мужей — акт милосердия?.. Тем не менее Екатерина по-прежнему рада, что нашла в себе силы положить конец страданиям Латимера: для него это было благословением. Однако ее новое деяние, как ни старайся, милосердным не посчитать. Не милосердием продиктовано оно, а страхом.

В некоторых случаях убийство не считается грехом — например, на поле брани, где действует закон «Убей или будешь убит». Екатерина пыталась вообразить себя воительницей во имя новой религии, но тщетно: у нее не хватило бы смелости погибнуть за свою веру, хотя краткие мучения на костре — ничто по сравнению с адским пламенем вечности, которое теперь ее ждет.

Нет, Екатерина не воительница, а двор — не поле брани. И тем не менее король — ее враг, а она стала врагом короля, пусть тот и не догадывается.

* * *

Она перебирает в памяти каждое слово разговора, который вела с Хьюиком утром перед отъездом из Несравненного дворца. Бедный преданный Хьюик! Теперь ему предстоит гореть в аду вместе с ней.

Они сидели на сквозняке в углу, подальше от фрейлин. Рука Хьюика, затянутая в перчатку, лежала на ее плече. От страха Екатерина едва могла говорить.

— Он убьет меня, Хьюик! Ревность в нем сильнее разума — сильнее даже веры.

— Нет, Кит, нет! — возразил Хьюик, беря ее ладони в свои. Кожа его перчаток была мягче детской, и Екатерина вспомнила, какое страшное зрелище скрывается под ними — будто тело Хьюика пожирает само себя. — Я не позволю вам погибнуть! Я готов на все, лишь бы это предотвратить!

— На все?..

Целую ночь Екатерина думала только об одном, молила Господа о знаке, разрешении, благословении. Господь молчал, однако она твердо решила: лучше согрешить, чем отправиться на плаху. Довольно с нее беспрестанного липкого ужаса; довольно угадывать настроение короля, покоряться его прихотям, держать язык за зубами в страхе произнести лишнее!

Правда, в конце концов, ее выдал не язык, а глаза. Она до сих пор вспоминает то бесконечное мгновение в королевских покоях, когда взглянула на Томаса и раскрыла свои потаенные желания. Теперь выживет только один — или король, или Екатерина.

— На все, Кит, поверьте, — повторил Хьюик.

— Не он от меня избавится — я избавлюсь от него первой! — прошипела она и испугалась — уж не овладел ли ею дьявол? Звук голоса и смысл слов потрясли ее саму.

— Я же сказал — я готов на все, Кит.

— Припарка.

Хьюик кивнул.

— Наперстянка, черная белена, болиголов. Добавьте все три. Вы знаете, что будет. — Произнося это, Екатерина почувствовала леденящий страх, словно по венам побежала ключевая вода. — Но будьте осторожны — не допустите, чтобы смесь попала на вашу кожу.

— Кит, вы же понимаете, что это значит? — шепотом уточнил Хьюик.

— Понимаю. — Екатерина пересекла невидимую черту, за которой перестала быть собой, а ее действия стали неподвластны обычной человеческой мерке. — Или он, или я!

Хватаясь за запястья Хьюика, будто за соломинку, она прошептала:

— Добавляйте понемногу, тогда запах не изменится, а действие будет накапливаться.

Легкость, с какой она это сказала, напугала ее саму. Какая дьявольская предусмотрительность! Она учла даже то, что Хьюик всегда носит перчатки и потому не пострадает; знала — из всех, кто ее окружает, только Хьюик согласится ради нее на этот чудовищный поступок.

Именно легкость, с которой Екатерина отвернулась от Бога, ужасает больше всего. Она не узнает себя, стыдится смотреть в глаза подругам, старается держаться от них подальше — в обществе своих личных фурий, которые теперь будут сопровождать ее до самой смерти. При каждом новом известии об ухудшении здоровья короля они набрасываются на Екатерину, словно летучие мыши, терзают ее душу, выклевывая последние зерна добродетели, и так ей предстоит существовать всю оставшуюся вечность.

* * *