Гамбит Королевы

— Пусто… Сходить вниз?

— Уже поздно, давай спать.

Маргарита потягивается, подбирает одну из шкур и идет в постель. Дот выкатывает свою выдвижную кровать, однако Маргарита похлопывает рукой по одеялу и зовет:

— Ложись со мной — так теплее!

Поворошив золу в камине, Дот закрывает его решеткой, а потом проскальзывает под одеяло и плотно задергивает балдахин. Риг тоже забирается на кровать и, забавно повертевшись, сворачивается в клубок. Дот трет ступни одна о другую, чтобы согреться.

— Возишься как Риг! — упрекает ее Маргарита.

— Не у всех есть грелка!

Почувствовав касание почти невесомой руки, Дот придвигается поближе к Маргарите. Та крепко обнимает ее, будто цепляется за соломинку. Ночная сорочка Маргариты пахнет дымом, и Дот вспоминает, как спала когда-то в обнимку с Малюткой Мин, — а теперь словно попала в чужую жизнь.

— Если бы мы могли превращаться в кого угодно, как фея Моргана, — шепчет Маргарита, — ты могла бы превратиться в меня и выйти замуж за Томаса Сеймура. Он читал бы тебе до скончания веков!

— А вы?

— А я бы стала тобой…

— …И выносили бы каждое утро ночные горшки! — дразнит Дот. — На что мне такой благородный господин, как этот Сеймур? Я и танцевать-то не умею — обе ноги левые.

Они смеются и теснее прижимаются друг к другу, чтобы согреться.

— Благослови тебя Бог, Дороти Фаунтин, — бормочет Маргарита.

Чартерхаус, Лондон, апрель 1543 года

Со двора доносится цокот копыт — наверняка опять королевский паж. Екатерина надеялась, что за время отсутствия при дворе король о ней забудет, однако каждый день он шлет ей подарки: брошь с двумя крупными бриллиантами и четырьмя рубинами; воротник и рукава из куньего меха; юбку из золотой парчи; пару попугаев-неразлучников; олений бок, бо́льшую часть которого Екатерина раздала беднякам, поскольку ее домашним столько не съесть (брат Маргариты и его жена — новые лорд и леди Латимер — отбыли в Йоркшир, забрав с собой львиную долю слуг).

Желание короля ясно, однако становиться его любовницей Екатерина не намерена. К тому же все ее мысли занимает тоска по покойному мужу — и по Томасу Сеймуру. Помимо своей воли она день за днем ждет, что на пороге появится паж в красно-золотой ливрее с письмом, подарком или распятием ее матушки. Но время идет, а на пороге появляются только пажи в бело-зеленых тюдоровских ливреях с непрошеными подношениями. Екатерина отсылала бы подарки прочь, да первый паж дрожащим голосом признался, что король накажет его за недостаточное усердие, и она сдалась. Тем не менее с каждым новым даром она чувствует опустошение, словно превратилась в песочные часы и песок уже на исходе.

Все королевские подарки Екатерина с радостью обменяла бы на какую-нибудь мелочь — одуванчик, глоток слабого эля, стеклянную бусину — от Сеймура. Тщетно она пытается обуздать свои чувства. Как вышло, что она ждет малейшего знака внимания от этого пустого человека, будто впервые влюбленная девица?.. Любовь прочно обосновалась в ее сердце и не внемлет доводам рассудка. Екатерина пытается убедить себя, что с нетерпением ждет возвращения матушкиного распятия, однако сознает, что это обман и на самом деле она хочет Сеймура. Нелепое страусиное перо колышется в мыслях, и она не в силах его изгнать.

Екатерина открывает окно, чтобы посмотреть, кто приехал. Это Хьюик — доктор, лечивший Латимера, — вернулся из Антверпена. Хьюик — второй после пажа Сеймура человек, которого Екатерина ждет. Она с трудом сдерживается, чтобы не окликнуть гостя — так утомило ее одиночество в трауре. Она истосковалась по человеческому общению, а Хьюик — один из немногих, с кем она может говорить откровенно. Он с самого начала вызвал у Екатерины необъяснимую симпатию, и за месяцы болезни Латимера они сильно сблизились. Хьюик стал для нее надежной опорой. Нечасто в жизни появляется такой друг — возможно, раз в десятилетие.

Взволнованная, как девочка, Екатерина сбегает по ступеням и оказывается в холле одновременно с Хьюиком. Хочется броситься к нему в объятия, но нельзя забывать о приличиях — рядом Казинс, дворецкий.

— Я так рада вас видеть!

Хьюик широко улыбается. Он словно сошел с картины какого-нибудь итальянского мастера: угольно-черные кудри и глаза, темные, как маслины.

— Вдали от вас, миледи, мир поистине уныл!

— Думаю, мы с вами довольно друг друга знаем, чтобы обойтись без любезностей. Зовите меня Кит, а я буду считать вас братом!

— Кит… — произносит Хьюик, будто пробует имя на вкус, как французское вино.

— Только я вас продолжу звать Хьюиком, поскольку знаю слишком многих Робертов.

Он с улыбкой кивает. Екатерина ведет его к окну, и они усаживаются на скамью в лучах апрельского солнца.

— Ну, рассказывайте, как вам Антверпен? Что новенького узнали?

— В Антверпене кипит жизнь — печатники без устали выпускают новые книги, только и разговоров, что о реформации. Это город великих идей, Кит!

— Реформа — голос разума. Страшно даже думать о тех ужасах, что творились во имя старой церкви…