Гамп и компания

Просидели мы в пивной не один час и, наверно, расшумелись, посколько немцы в другом конце зала начали недовольно косица в нашу сторону. Бормочут по-своему, типо «афенарш» да «шайсболлес», но мы-то, не понимая, продолжаем разговор. Через некторое время один из наших ребят прихватил официанточку за попу. Девушка, вроде, не возрожала, зато немчура за дальним столом как с цепи сорвалась. Двое подваливают к нам и начинают горланить. Один говорит:

— Du kannst mir mal en den Sac fassen!

— Чего? — переспрашивает наш правый тэкл, зовут его Монго.

Немец повторяет, а Монго, в котором росту чуть не три метра, сидит себе с озадаченным видом. Наконец один из наших, немного сображавший по-немецки, растолковал Монго:

— Точно не скажу, что это было, но зуб даю, нас тут не уважают.

Монго встает, вытягиваеца в полный рост и говорит этому немцу:

— Уж не знаю, что ты хочешь нам втюхать, приятель, только мы на это не ведемся, так что дуй отсюда.

Немец тоже не повелся.

— Scheiss, — говорит.

— Это чё такое? — интересуеца Монго.

— Как-то с говном связано, — отвечает один из наших.

Ну и все. Монго сгреб этого немца и выкинул в окно. К нам ринулись все остальные немцы, и завязалась обычная пьяная драка. Кто кулаками машет, кто напролом прет, кто кусаеца, кто вопит. Официантки верещат, стулья летают. Совсем как в добрые старые времена в стрип-клубе у Ванды в Новом Орлеане.

Один из нападавших уже замахнулся, чтобы размозжить мне башку пивной бутылкой, и тут я чуствую, как меня кто-то оттаскивает за руку назад. Это пришла мне на помощь официантка. Потащила она меня к черному ходу: я глазом моргнуть не успел, как оказался на улице. Вдалеке ревела сирена полицейской машины, и я в кои-то веки прикинул, что нужно мне уносить ноги, чтобы в очередной раз не загреметь в тюрягу. Официантка, симпатичная немочка, ведет меня в какой-то переулок, подальше от беспорядков. Звали ее Гретхен.

В английском Гретхен была слабовата, но мы, типо, обьеснялись при помощи рук и пальцев, я улыбался и повторял «ja», а она пыталась что-то мне втолковать по-немецки. Шли мы, шли, миновали пригород и оказались в красивой холмистой месности. Под ногами желтел ковер из мелких цветков, впереди виднелись заснеженные горные вершины, а внизу простиралась зеленая долина, утыканная домиками. В далеке, как мне показалось, кто-то пел ёдлем. Гретхен ткнула в меня пальчиком — решила узнать, как меня зовут, и я сказал.

— Ja, — ответила она. — Форрест Гамп красивое имя.

Через некторое время дошли мы до уютного лужка и сели на траву, чтобы полюбоваца природой. На лугу паслись овечки, а за долиной сонце уже скрывалось в Альпах. Если глянуть вниз, можно было увидеть сверкающую в последних солнечных лучах реку, и такая кругом была красотища, что прямо остался бы там навсегда.

Общение у нас c Гретхен пошло не много бойчее. Она мне растолковала, что сама родом из Восточной Германии, которую захватили русские, построив мощную стену, чтобы народ не бежал из страны. Но Гретхен все же ухитрилась сбежать и уже пять лет работала официанткой, надеясь вытащить сюда родню из Восточной Германии. Я тоже попробовал расказать свою историю, но, боюсь, получилось не понятно. В протчем, это не имело особого значения, поколько мы и без того успели подружица. В какой-то момент Гретхен опять сжала мою руку, а затем положила голову мне на плечо. Так мы и сидели, провожая этот день.

В следущие несколько месяцев наша команда провела множество футбольных матчей. Мы играли против моряков, против летчиков, но в основном против пехоты. Когда матч проходил где-нибудь не подалеку от города, я приглашал Гретхен за нас поболеть. Она, похоже, мало что смыслила, но исправно повторяла «ах!», хотя это было совсем не обезательно. Меня по любому грело, что она рядом. Наверно, даже хорошо, что мы не говорили на одном языке, а то бы она, как пить дать, собразила, какой я тупица, и поспешила унести ноги.

Однажды я пришел в деревню, мы с Гретхен побродили по улицам, и я сказал, что хочу купить какой-нибудь подарок для малыша Форреста. Она пришла в восторг и обещала что-нибудь присоветовать. Заходим в одну лавчонку, в другую, Гретхен мне показывает аловянных солдатиков, игрушечные деревянные трактора, но я сумел ей втолковать, что Форрест хотя и малыш, но не до такой же степени. На конец я увидел то, что мне приглянулось.

Это была здоровенная немецкая труба, сверкающая медью, — один в один как та, на которой субботними вечерами в пивной играли «умпа-па».

— Но, Форрест, — возрожает Гретхен, — это слишком дорого. У вас в армии рядовому столько не платят. Я знаю.

— Пускай, — говорю. — Да мне не жалко. Пойми, у меня нет возможности проводить время с малышом Форрестом, но если посылать ему хорошие подарки, он будет меня вспоминать.

— Ach, Форрест, — говорит Гретхен. — Все не так. Поверь, если бы ты два-три раза в неделю писал ему интересные, длинные письма, он бы это оценил… куда выше, чем громоздкую «ум-па-па» трубу.