Ган Исландец

— Весьма возможно, графъ Алефельдъ. Я не знаю его. Что это за человкъ?

— Какъ! Разв въ твои руки не попалъ случайно желзный ящикъ, который былъ при немъ?

Этотъ вопросъ, повидимому, привлекъ вниманіе разбойника.

— Постой, — сказалъ онъ: — я дйствительно припоминаю человка и желзный ящикъ. Дло было на Урхтальскихъ берегахъ.

— Въ крайнемъ случа, - продолжалъ канцлеръ:- если ты отдашь мн этотъ ящикъ, признательность моя будетъ безгранична. Скажи мн, что сталось съ этимъ ящикомъ, который должно быть не миновалъ твоихъ рукъ?

Высокородный министръ съ такой живостью настаивалъ на этомъ вопрос, что разбойникъ, повидимому, изумился.

— Надо думать, что этотъ желзный ящикъ иметъ громадную важность для твоей милости, канцлеръ Норвегіи?

— Да.

— Чмъ наградишь ты меня, если я скажу теб, гд его найти?

— Всмъ, что только ты захочешь, любезный Ганъ Исландецъ.

— Ну! Такъ я теб не скажу.

— Полно, ты шутишь! Подумай, какую услугу окажешь ты мн.

— Именно объ этомъ я и думаю.

— Общаю теб громадное богатство, выпрошу теб прощеніе у короля.

— Попроси лучше себ! — сказалъ разбойникъ. — Слушайже, великій канцлеръ Даніи и Норвегіи: тигры не истребляютъ гіенъ. Я намренъ выпустить тебя отсюда живымъ, потому что ты злодй и каждое мгновеніе твоей жизни, каждая мысль, родившаяся въ твоемъ ум, влекутъ за собою несчастіе людямъ и новое преступленіе для тебя. Но не возвращайся сюда боле, предупреждаю тебя: моя ненависть не щадитъ никого, даже изверга. Что-же касается твоего капитана, не льсти себя мыслью, что я убилъ его для тебя. Мундиръ погубилъ его, подобно вотъ этому презрнному, котораго я умертвилъ тоже не въ угоду теб.

Съ этими словами онъ схватилъ благороднаго графа за руку и подвелъ его къ трупу, лежавшему въ тни. Въ ту минуту, когда онъ замолчалъ, свтъ потайнаго фонаря упалъ на этотъ предметъ, который на самомъ дл оказался изуродованнымъ трупомъ въ офицерскомъ мундир мункгольмскихъ стрлковъ.

Канцлеръ приблизился къ нему съ содроганіемъ ужаса и вдругъ взоръ его упалъ на блдное окровавленное лицо мертвеца. Раскрытыя посинлыя губы, всклокоченные волосы, багровыя щеки, потухшіе глаза, все это не помшало ему узнать покойника. Страшный крикъ вырвался изъ груди графа:

— Боже мой! Фредерикъ! Сынъ мой!

Нельзя сомнваться, что сердца, повидимому самыя черствыя, самыя загрублыя, всегда таятъ въ изгибахъ своихъ нкоторую чувствительность, невдомую имъ самимъ, которая, какъ таинственный свидтель и будущій мститель, кажется скрытой въ страстяхъ и порокахъ. Она хранится тамъ какъ-бы для того, чтобы со временемъ наказать преступника. Молчаливо ждетъ она своего часа. Нечестивецъ носитъ ее въ своей груди, не ощущая ея присутствія, такъ какъ обыкновенныя огорченія не въ силахъ пробить толстой коры эгоизма и злобы, которая ее окружаетъ.

Но когда рдкое истинное горе жизни внезапно поразитъ человка, оно, подобно кинжалу, погружается въ глубину души. Тогда просыпается въ несчастномъ злод невдомая дотол чувствительность, тмъ боле жестокая, чмъ доле она скрывалась, тмъ боле мучительная, чмъ мене давала она знать о себ прежде. Истинное горе глубоко запускаетъ жало свое въ сердце, чтобы нанести ему тяжелую рану.

Натура просыпается и сбрасываетъ съ себя оковы, она повергаетъ несчастнаго въ безысходное отчаяніе, причиняетъ ему невыносимыя мученія. Онъ изнемогаетъ подъ тяжестью страданій, надъ которыми такъ долго издвался. Самыя противоположныя мученія раздираютъ сразу его сердце, которое, какъ бы охваченное мрачнымъ оцпенніемъ, становится добычею страшныхъ пытокъ. Кажется, будто адъ вселяется въ человческую жизнь, внося въ нее нчто хуже отчаянія.

Графъ Алефельдъ, самъ того не зная, любилъ своего сына, такъ какъ ему неизвстна была измна жены. Фредерикъ, прямой наслдникъ его имени, по мннію графа, вполн заслуживалъ этотъ титулъ. Полагая, что онъ не оставлялъ Мункгольма, какъ далекъ былъ графъ Алефельдъ отъ мысли найти его въ Арбарскихъ развалинахъ, найти мертвымъ! А между тмъ, онъ былъ тутъ, окровавленный, безъ признака жизни; нельзя было усомниться, что это не онъ.

Можно представить себ, что творилось въ душ графа, когда, одновременно съ увренностью въ потер сына, возникло въ ней сознаніе, что онъ любилъ его. Вс ощущенія, слабо изображенныя на этихъ страницахъ, охватили его сердце подобно громовому удару. Сразу пораженный удивленіемъ, испугомъ и отчаяніемъ, онъ отшатнулся, ломая руки и повторяя жалобнымъ голосом:

— Сынъ мой! Сынъ мой!

Разбойникъ захохоталъ. Трудно представить себ что нибудь ужасне смха, слившагося съ рыданіями отца надъ трупомъ сына.

— Клянусь предкомъ моимъ Ингольфомъ! Кричи сколько душ угодно, графъ Алефельдъ, ты его не разбудишь!

Вдругъ его свирпое лицо омрачилось, глухимъ голосомъ онъ продолжалъ:

— Оплакивай твоего сына, я мщу за моего.

Въ эту минуту послышался шумъ поспшныхъ шаговъ въ галлере. Ганъ Исландецъ съ удивленіемъ оглянулся назадъ и увидалъ четырехъ рослыхъ людей, ворвавшихся въ залу съ саблями наголо; пятый, приземистый толстякъ, слдовалъ за ними, держа въ одной рук факелъ, въ другой шпагу. Онъ былъ закутанъ въ такой же темный плащъ какъ и великій канцлеръ.