Ганс и Грета

Насталъ вечеръ. Полный мсяцъ поднялся надъ горами на безоблачномъ неб. Аспидныя кровли домовъ [2] блестли при его свт. Не было ни малйшаго втерка. Иногда только раздавался легкій шорохъ въ высокихъ тополяхъ, стоявшихъ на берегу ручья, и нсколько сухихъ листьевъ падало на темную воду, блиставшую при лунномъ свт. Три гуся, которыхъ въ этой суматох забыли загнать, вдругъ все вмст подняли головы изъ подъ крыльевъ, зашипли и загоготали. Недалеко отъ нихъ, въ маленькомъ садик у пруда, показалась женщина. Выйдя изъ садика на мсто, освщенное луной, она оглядлась и видя, что вокругъ все было тихо – и даже гуси, убдившись въ полной безопасности, снова засунули головы подъ крылья, – она быстрыми шагами пошла по берегу, поросшему травой, и наконецъ достигла тни, которую бросала большая Ландграфская гора на берегъ и на часть пруда. Тамъ Грета остановилась и перевела духъ, какъ человкъ, счастливо окончившій опасное предпріятіе. Ее никто не ожидалъ, и она въ свою очередь не ожидала никого! Ей хотлось только побыть одной, совершенно одной, чтобы почувствовать себя одинокой, оставленной всми, и еще разъ отъ души поплакать!

Правда, она съ самаго утра, почти непереставая, плакала, но принуждена была длать это потихоньку, – то за дверью, то на чердак, то въ стойл козы, то у колодца, – потому что отецъ неотступно наблюдалъ за ней; да и служанки Кристель ей надо было остерегаться. Кристель, отправляясь сегодня вечеромъ танцовать въ шинокъ, не должна имть право разсказывать, что Грета, посл свиданія съ Гансомъ, «все воетъ». Теперь Кристель ушла танцовать, а отцу снова понадобилось сходить къ г-ну пастору; Грета не хотла оставаться въ комнат, гд стны имли уши и старые Шварцвальдскіе часы [3] за дверью могли пересказать отцу, что слышали. На двор было лучше: прудъ тихъ и глубокъ, онъ ничего не перескажетъ; высокимъ тополямъ дла нтъ до двочки, которая плачетъ подъ ихъ тнью. Ахъ! не разъ и прежде мсяцъ свтилъ на неб, когда она назначала здсь свиданіе Гансу. Свтилъ онъ и въ послднюю ночь, два года тому назадъ, когда Гансъ пошелъ въ солдаты и на этомъ мст прощался съ ней! И въ какомъ вид она увидала теперь своего Ганса! Объ этомъ-то она и плакала весь день, объ этомъ плачетъ теперь, и – какъ говорило въ эту минуту ея маленькое сердечко – всегда будетъ плакать! Увидать его въ этомъ костюм, оборваннымъ деревенскимъ шутомъ, въ лохмотьяхъ, съ блестящими отъ водки глазами! И онъ осмлился въ такомъ вид войдти къ ней въ домъ, чмъ она это заслужила отъ него? Осмлился такъ явиться передъ ея отцомъ, своимъ дядей и опекуномъ, который всегда былъ недоволенъ имъ, и утверждалъ, что онъ добромъ не кончитъ и сегодня, воротясь отъ пастора, сказалъ, вшая шляпу на гвоздь: «Видишь ли, Грета, все это оттого, что онъ не боится Бога! Теперь ясно, Гансъ пропащій человкъ и кончитъ такъ же, какъ его отецъ, известный браконьеръ и пьяница! Такъ-же думаетъ и г-нъ пасторъ. Онъ даже сказалъ, что позаботится, чтобы Гансъ не оставался долго въ деревн, потому что паршивая овца все стадо портитъ!»

Ахъ, Господи! Господи! Слышать это отъ роднаго отца! А если онъ правъ? Если Гансъ въ самомъ дл такъ испортился? Да вдь это невозможно! Онъ былъ всегда необузданъ, легкомысленъ, готовъ на всякую сумасбродную выходку, но не золъ! Нтъ, нтъ и трижды нтъ!

Доброй двушк вспомнилось много маленькихъ происшествій, доказывавшихъ, что у Ганса совсмъ не злое сердце, – происшествій, случившихся въ лсу, на поляхъ, въ садик за отцовскимъ домомъ, здсь у пруда, во всей окрестности, много много лтъ тому назадъ, – лтъ двнадцать или четырнадцать, когда ей, еще крошечной двочк, и ему, маленькому мальчику, казавшемуся ей всегда великаномъ, позволяли играть вмст, и онъ приносилъ ей птичьи яйца съ самаго высокаго дерева, или красивые камешки изъ самаго глубокаго мста ручья, плелъ ей изъ ивовыхъ прутьевъ корзиночки, вырзывалъ изъ коры кораблики, и длалъ вообще все, чего-бы она не пожелала! А разв нехорошо поступалъ онъ, что не разлюбилъ своего отца, когда тотъ, по смерти жены, началъ пить, и заступаясь за него, разбивалъ въ кровь головы и носы деревенскимъ мальчишкамъ, пристававшимъ къ пьяному? Разв можно осуждать его за то, что онъ принялъ сторону своего отца, когда свояки (ея отецъ и отецъ Ганса) завели споръ о земл и начали процессъ, который свелъ дядю въ могилу? Не ужасно ли, что Гансу, вслдствіе этого процесса, издержки котораго онъ долженъ былъ заплатить по приговору, не осталось ничего, кром маленькой развалившейся избушки на берегу пруда? И неужели онъ былъ неправъ, называя грхомъ (и другими боле обидными словами) распоряженіе суда, давшаго ему, по просьб общины, въ опекуны того же самаго дядю, отца Греты, человека, лишившаго его всего состоянія?