...Утром в конюшне Фередир обнаружил Фиона и Азара загнанными - так, словно на них скакали всю ночь галопом. Кони шатались, закатывали глаза, их покрывала пена. Мальчишка, охнув, замер, а потом рванулся на помощь и приводил коней в порядок не меньше часа, бормоча ласковые слова и оглаживая несчастных животных. Эйнор несколько раз заглядывал в конюшню, но в первый раз оруженосец на него завопил, что "никуда не поедем!", и рыцарь, покачав головой, ушёл. Фередир краем уха слышал, что он ходит по двору, что-то бормочет, уходит в дом и выходит наружу и на улицу... Оруженосец спешил, конечно, но, когда закончил обихаживать коней, выяснилось, что теперь не спешит уже Эйнор - он ходил по улице туда-сюда и что-то искал. В ответ на робкое: "Ну, можно ехать..." - огрызнулся на квэнья. Потом заявил, что он голоден. (Ели, сидя на крыльце.) А ещё потом отправился куда-то с жутким кожаным мешком и вернулся только когда Фередир уже извёлся до предела.
В результате выехали только к полудню.
- Едем на восток, - отрезал Эйнор, взлетая в седло. Фередир уточнил:
- В Раздол?
- На восток, - повторил Эйнор. И пустил Фиона шагом, прочно о чём-то задумавшись.
По мокрому поросшему необычно зелёной и сочной для этого времени года травой склону, хлюпая носом, скользя и то и дело падая, под дождём шлёпал мальчишка в насквозь мокрой и до лакировки грязной одежде.
Вообще, если бы он знал о том, где находится, то сообразил бы - в этих местах человек так же уместен, как белый в балахоне Ку-Клукс-Клана на тусовке "чёрных братьев". "Идёт человек по Эттенблату..." - такое начало рассказа обеспечило бы гомерический хохот и славу остряка рассказчику в любом трактире. Но Пашка - а это был именно он - знать не знал, что это Эттенблат (и очень хорошо!). Он даже не замечал, что навылет промок и вывозился в грязи, как поросёнок. Хотя бы потому, что ни промокнуть, ни вывозиться он не мог в принципе, потому что всего этого не могло быть.
Первые полчаса своего пребывания в этом мокром, холодном и неуютном мире Пашка занимался тем, что изо всех сил зажмуривал и широко распахивал глаза, заставляя себя проснуться. Он пребывал в полной и отчаянно-хладнокровной уверенности, что всё это сон. Даже интересный. Даже... МАМААААААА!!!
Потом какое-то время Пашка вопил и бился головой о землю, истерично требуя, чтобы его "впустили" - с чего-то решив, что вход... куда?.. расположен именно в земле. Потом раз десять туда и сюда форсировал проклятый ручей, выкрикивая разную чушь, от одного упоминания которой в обычное время просто рассмеялся бы. Потом долго орал "помогите!", "пожар!" и даже сакраментальное "мамочка!", пока сам не услышал, что его голос обрёл монотонность муэдзина. (1.)
После этого Пашка хлопнулся пятой точкой в траву и ещё долго сидел, глядя на свои кроссовки. Пока до него не дошла всё-таки вся реальность резкого ветра, сырого холода и дождя, который то переставал, то начинал моросить снова.
Тогда он встал и побрёл по склону.
Почему он шёл туда, куда шёл - Пашка не смог бы объяснить даже под пыткой.
Потом пошёл снег. Не пошёл - повалил, моментально скрыв всё вокруг, как будто белой плотной шалью закутало мир. Но шаль-то тёплая. А снег был реально холодный - и, когда таял, превращался в воду, которая, казалось, была ещё холоднее снега. Таял он в основном на Пашке, а на траве превращался в настоящий каток. На этом катке мальчишка в конце концов хлопнулся крепко и съехал по склону вниз метров на двадцать - прямо в болотце, покрытое снежной кашей. Встал, но с трудом, и понял, что руки почти ничего не чувствуют...
- Блин, - всхлипнул Пашка, - ну что ж это такое-е-е?!
Он сунул руки под промокшую рубашку. Тело обожгло холодом, мальчишка даже вскрикнул. Но руки постепенно начали шевелиться - сперва пальцы, потом все ладони. Пашка хотел выкарабкаться обратно, но потом плюнул и побрёл низинкой, чавкая кроссовками по жиже. Ноги постепенно переставали что-либо чувствовать, и их-то отогревать было негде...
Замерзать не хотелось. Но Пашка не знал, что можно сделать и как спастись. Поэтому он просто тупо тащился, переставляя ноги - и почти не поверил, когда увидел в склоне - между двумя скальными зубцами, ощерившимися из мокрой травы сквозь то слабнущую, то вновь набирающую силы метель - чёрную щель.