Гарем. Реальная жизнь Хюррем

– Сулейман столько лет пробыл моим господином, но я воистину не узнаю того человека, в которого он ныне превратился. Погляди, что он сделал с тобою: унизил и изгнал в Амасью, как прежде моего сына. Ему теперь остается лишь завещать престол твоему придурку-брату. И на этот раз нам не списать это все на козни Хюррем.

– Отец же знает, что за человек мой брат. Бессмыслица какая-то.

– Был бы ты на месте Сулеймана, понял бы, в чем смысл этого, во всех отношениях. Он просто хочет держаться за свою власть до последнего, а всякого, в ком завидит хоть намек на угрозу себе, уничтожает. Он делает вид, что не тиран, в отличие от своего отца, а на самом деле он даже хуже его. При Селиме Грозном ты хоть знал, кто ты и где. Он не притворялся тем, чем не был.

– Что вы мне хотите этим сказать?

– Селим тебе не враг. Собственный отец враг. Будь осторожен. Если надумаешь выступить против кого-то, то пусть это будет твой отец. Селим тебе вреда не причинит, он на это не способен. А отец – тот тебя живо зароет, да еще и плюнет на твою могилу.

Она протянула ему руку. Баязид ее поцеловал и удалился.

«Выступить против Сулеймана? – думал он. – Нет, немыслимо». Отец просто испытывает его выдержку, только и всего. Сулейман же понимает, что нельзя надолго оставлять все так, как есть, и держать Селима в Манисе всего в пяти днях езды от столицы, а его, будто изгнанника, – в месяце езды. Так у Османов не принято, и отец скоро это поймет.

Сулейман восседал на троне совершенно неподвижно, за исключением мерного постукивания указательным пальцем по подлокотнику. Одеяние на нем было под стать его прозвищу – великолепным: кафтан, подбитый черным соболем; пурпурная мантия с золотыми тигровыми полосками; изумруды в тюрбане и на пальцах. Однако выглядел он настолько осунувшимся, что казалось, будто пажи по ошибке обрядили в падишахские наряды ребенка с не по годам мудрым лицом.

– Та еще болезнь была, – пробормотал он.

– Мой господин? – нахмурился Рустем.

Сулейман испуганно вздернул голову, словно забыл о присутствии визиря.

– А, Рустем.

– Я с докладом из Дивана, мой господин, – напомнил он султану.

– Диван, Диван… – пробормотал Сулейман, будто силясь припомнить, что это за штука.

– У меня плохие новости, господин.

– Баязид прислал ответ на мое послание?

– Прислал.

– И что говорит?

– Ответ его краток, мой господин. – Рустем извлек из-за пазухи письмо и прочел вслух. – Пишет: «Во всем повинуюсь воле Султана, отца моего, за исключением того, что лежит между Селимом и мною».

– Почему он вышел из повиновения?

«А что ему остается? – подумал Рустем. – Ты же его после смерти Хюррем отправил, по сути, в изгнание, как некогда Мустафу».

– Он собирает войско в Ангоре, – сказал он. – Говорят, ветераны к нему туда так и хлынули.

– Нужно это пресечь. Пока я жив, они будут мне повиноваться!

– Есть еще, возможно, и мирный путь, мой господин.

– Выкладывай.

– Верните Баязида в Кютахью или Конью. В знак примирения. Ведь назначением в Амасью вы дали ему понять, что избрали своим преемником Селима.

– Он должен мне повиноваться!

– Если вы так настаиваете, то, конечно, но гражданской войны нам тогда не избежать.

– Они оба мои сыновья. И оба будут делать, как я скажу!

– Боюсь, этим доводом мы не убедим Баязида остановить занесенную руку, господин мой. – Рустем помедлил. – Мне раньше всегда представлялось, что вы хотите видеть Баязида своим преемником.

– Представление твое было ошибочным. Стареешь – отсюда и разжижение мозгов.

Рустем коснулся лбом ковра.

– Как скажете.

– Передай Селиму, чтобы выступал в Конью на охрану нашего южного пути в Сирию и Египет. И пошли ему на подмогу Мехмеда-пашу Соколлу с тысячей янычар и тридцатью пушками. – А Мехмеда-пашу Пертева тем временем отряди к Баязиду на переговоры: пусть убедит его без промедления вернуться моим наместником в Амасью и вытянет из него клятву верности. Моим сыновьям не будет дозволено втянуть империю в междоусобную войну, пока я сижу на этом престоле!

– Слушаюсь, мой господин, – ответил Рустем и, медленно поднявшись, проковылял на выход. Он все сделает, как приказано султаном. О последствиях же выбора им преемника пусть беспокоятся потомки. Сам же он Сулеймана по-всякому не переживет.

– Ты была больна, – сказал Сулейман. – Сама не ведала, что говоришь.

– Мозг у меня от жара помутился, – ответила Хюррем. – Шайтан говорил моими устами.

– Баязид – мой сын.

– Конечно, твой. Я же тебя любила всем сердцем. К тому же в гареме я была под стражей. Ибрагим просто не смог бы ко мне пробраться. Это была сатанинская ложь.

– Однако же он так похож на Ибрагима… – сказал Сулейман, протягивая руку, чтобы ее коснуться…

Хюррем там не было. Горькие слезы тоски по ней и жалости к себе наполнили его глаза до краев. Тридцать пять лет он любил ее больше всех на свете. Отказался от гарема ради нее, сделал своею царицей. Хюррем его всегда любила. Конечно же, это болезнь заставила ее сказать напоследок то, что она сказала перед самым концом.