Гаврош, или Поэты не пьют американо

– Кажется я начинаю вас понимать, – я оживился, – погодите, а если вот например, он бы понял и не стал бы рисовать? Революции что ли не было бы?

– Революция, думаю, все равно бы произошла. Кстати, многие ж художники радостно сначала ее приняли… Я раньше атеисткой была. Но не от того, что не верую, а скорее не доверяю, – задумчиво произнесла женщина.

– Кому? – спросил я.

– А кому сейчас можно верить? Сейчас, я так думаю: есть Бог, и он творит дела свои, нам неведомые, мыслит в своих скажем так, категориях, а вот художники в авангарде тех мыслей и находятся. А мысли те как стрелы, летят то в цель, то мимо цели.

Метафора мне понравилась и я решил спросить о том, что мне было в тот момент ближе:

– А вот поэты скажем?

– Одна масть. Я вот что тебе хочу сказать – гений не просто новое создает. Гений создает целый мир, в котором другие потом живут, – произнесла она с нажимом на «целый мир».

– Не до конца понимаю. Это как? – решил спросить я.

– Ну вот Малевич придумал супрематизм, например. Сколько людей теперь так рисуют? Тысячи. А другие потом смотрят. Сложился целый мир – для художников и для зрителей, микрокосм. Представь, что есть тысячи людей – они живут ТОЛЬКО этим – рисуют, ходят на лекции, обсуждают что-то новое и это и есть их жизнь.

– Тогда они не от мира сего? – решил вставить я.

– А кто от мира сего? Посредственность? Серость? – слегка надавила она.

– Интересная у вас теория, – сказал я, решив загладить легкий шторм.

– А в Питере знаешь кто главный гений? И будет им на все времена, – она взглянула из-под очков с определенным вызовом.

– Нет.

– А ты подумай! – не давала ответа женщина.

– Пушкин? – начал гадать я.

– Нет, – отрезала она.

– Ленин? – выдал я то, чему учили в далеком красногалстучном детстве.

– Да типун тебе на язык. Хотя пытался, да…

– Кто же тогда? – мне уже хотелось удовлетворить интерес.

– Петр Первый! – сказала Галина Борисовна.

– Это почему же? – удивился я такому повороту.

– А потому, что он все это придумал, распланировал и начал. А мы теперь ежедневно лишь следуем заданному им курсу, не замечая того.

– Так он же ничего не создал, ни картин, ни стихов, – не согласился я.

– Ну как же… А Летний Сад? А Петродворец с фонтанами? Без электричества между прочим…фонтаны-то били. А Петропавловка? Чем не микрокосм? – настаивала Галина Борисовна.

– Так это же не он создал, – продолжил я возражения.

– Он задумал. Другие конечно, реализовали, спланировали да отстроили. Царь сказал – значит встали и пошли строить.

– Так и народу ж сколько померло, – заметил я.

– Ну то я тебе для примера. Царям сложнее. Заметил, кстати, что Питер не сильно на остальную Россию похож? – ответила Галина Борисовна.

– Есть такое, – согласился я.

– А все потому, что не по законам Киевской Руси он создан. Даже церквей – таких как Исаакий, да Казанский на Руси и нет больше нигде.

– Также как и Спас, и Чесменская церковь. Мысль понятна. А вот скажем как отличить – несколько человек, все вроде про одно поют-рисуют, кто гений, а кто – нет? – тема меня увлекла.

– А тебе и не надо отличать. Жизнь сама все расставит. То задачка для критиков, так они за деньги работают. А ты – получай удовольствие, – успокоила меня женщина

– А если ошибется? – я не унимался.

– Жизнь-то? Нет. Ошибки быть не может. Лишь отставание во времени, – был ее ответ.

– Погодите, вот вы сказали, что Малевич создал супрематизм? – тема взяла меня глубоко, я даже нащупал в кармане ручку, но записывать было бы глупо и эту затею я оставил.

– Я сказала, что он его придумал, то есть надумал проще говоря, – поправила меня женщина.

– Но он же не один его думал? Там были группы, футуристы разные, Кандинский, например. В конце концов, Маяковский, – продолжал я спрашивать.

– А вот тут самое интересное. Помнишь, мы про стрелы говорили? – напомнила она.

– Да, – ответил я.

– Так вот представь острие, самое острие той стрелы. Представил?

– Да.

– Вот там, на острие-то – холодно и страшно. Там находиться иногда жутко, не то что думать. Потому легко и соблазнительно соскользнуть – поближе к оперению.

Свернули. На стенах располагались батальные полотна Верещагина.

– К тому же острие, оно тонкое, как иголочная головка. И на том острие места мало.

– А почему все-таки страшно? Знай себе лети, получай удовольствие. Вам ли не знать о богемной жизни, – решил я ввернуть.

– Потому что стрела. А со стрелой всякое может случиться. Она может пролететь мимо – и все труды твои, все, чем ты жил, пойдет коту под хвост, и никто тебя даже не вспомнит. Жизнь проведешь в нищете и помрешь в канаве. А если семья, дети… – обрисовала она.

– Действительно, страшно, – подтвердил я.

– Не то слово. А второй вариант такой – стрела попадает куда надо. И тут опять развилка, почти как у вон того богатыря, – показала она рукой. Мы зашли в зал Васнецова.

– Какая? – спросил я.

– Первый – стрела попала точно в цель, но сломалась.

– А еще?

– Стрела попала, сделала, так сказать, дыру в пространстве, через которую проник наконец “луч света в темное царство” и спокойно полетела дальше.

– А какой вариант предпочтительнее? – вопрос у меня роился сам собой.