Газетный самолётик

я не помню беспощадней краж!

Господи, Ты нынче стелешь жестко!

Не охоч я до Твоих утех!

…Может, не на тех они подмостках?

Или я, живущий  – не на тех?

Одинокая   ворона

В будке телефонной в дождь ворона

загрустила, дура! Век таков.

Одиноко в будке телефона

сироте без двушек и звонков!

Горе нынче ей не по уму:

Даже каркнуть бедной не-ко-му!

* * *

И по утрам, как сводка о погоде,

звучат детей еврейских имена –

и слышит мир о маленьком народе,

с детьми, которого прощается страна.

* * *

Цвела весна – начало мая,

киношник был навеселе,

семью Романовых снимая

в воспетом Пушкиным селе.

Треща бездушно и фатально,

к финалу подвигая двор,

на мир его документально

смотрела камера – в упор:

вот государь – узнает каждый…

княжна… в траве нашла ферзя!..

воды наследник просит: жажда,

да вот беда – ему нельзя! –

нельзя резвиться понарошку,

грести веслом, бежать босым –

он раздосадован немножко,

быть может, тем, что царский сын…

…Взмолиться бы – в моей бы власти:

«Киношник! Хватит, не снимай! –

Предотврати Господни страсти,

продли беспечный царский май,

где тени элегантных платьев

волной скользят по саду впредь…

… Однако… будет дом Ипатьев…

и ужасающая смерть…

…Чужая боль, чужая рана…

Но временами мнится мне,

что там, в раю, ушедший рано,

Алёша скачет на коне.

Божья коровка

Коровка божья вдруг упала на спинку меж моих страниц…

Убили младшего сержанта у наших северных границ.

Настанет полдень исступленный,  и будет некролог потом,

и мать на флаг – звезду Давида в слезах обрушится пластом,

по черным лацканам евреев прольется скорбь за пацана –

и тот исчезнет в красной глине: всем глина – красная цена.

…И будет сладкий рис с изюмом – на поминальные столы,

над ними – он, где в поднебесье скрипят небесные полы.

И люди высадят деревья. И в кронах с Колиным лицом,

в его саду не будет боли от ран, оставленных свинцом.

И да не рухнут эти кроны под злобным звоном топора…

А божья движется коровка моим стихом из-под пера…

Гомель, Жданова, дом три

Ностальгия – фильм без звука,

тлеет шапкой на воре…

Запах жареного лука,

и сортира во дворе.

Двор еврейский, стол дебелый,

вишня красная в тазу.

Тети Доры лифчик белый –

чтоб отпугивать грозу.

На крылечко сонным выйдешь –

чёрных семок шелуха –

шелести подошвой… Идиш,

как скандальная сноха,

под окошками щебечет –

дохнет русская блоха!

На базаре мёда соты

и трофейные котлы*.

Ночью – ломятся сексоты,

утром – шорохи метлы.

Трубы медные гундосят –

мертвый встанет? – ой ли…Что ж,

хоронить его выносят

над красивой речкой Сож:

настрадались – проводили…

Допросили – кровь сотри.

Тут тебе не… Пикадилли! –

Гомель – Жданова – дом три.

*Котлы – блатной жаргон – часы

Снимается кино

Снимается кино. То средний план,

то – панорамой – жёлтая природа…

Взлетает  бадминтоновый  волан –

два старика «играют время года»…

Вот съёмка в ракурсе: паром… изгиб реки…

к причалу жмутся стайки листьев прелых…

В последнем кадре те же старики

глядят из окон дома престарелых.

Вдвоём – не по сценарию – в очках,

что обостряет киносверхзадачу…

Сама эпоха в этих старичках

то Сталина родит, то «Кукарачу»…

Без дублей, стало быть, без монтажа –

условностей, без проку и без толку –

натурой уходящей дорожа,

отсняли жизнь.  Она легла на полку.

94

Случайно подслушанный женский монолог

Болен мир, замешанный на стрессах,

в нём мечеть угрозы вражьей всей…

Кто ещё привёл бы нас на Песах,

не найди дорогу Моисей?

Страшно оглядеться… Всем обрыдло:

халифат расправами грозит.

Исламистам кланяется быдло,

к дому Бога – смертника визит! –

и висим… на проводах… на ветках…

и дымятся адовы круги…

Мамочку возьми за руку, детка,

да беги от извергов, беги!

В маске чёрной, что твоя Годзилла,

в прорези – тупой овцы глаза.

Дьявольская рожа угодила

и под своды, и под образа…

Не спасёмся даже в синагоге…

Так родить дитя ли? – чтобы впредь

у начала жизненной дороги

ни за что позволить умереть?

Одесситам   далеких  восьмидесятых

Пахло морем и жареным луком…

И поныне мне помнится он –

тот трамвайчик, ползущий со стуком

на полуденный зной в Лонжерон.

По воздушным невидимым тропам

прямо к пляжам летели жуки,

а за ними толстенные попы

семенили занять лежаки.

Были дачи рисунком на шёлке,

были сети рыбачьи в треске,

а еврейки тащили кошёлки –

кушать птичку на жарком песке!

Я гулял вечерами меж станций,

и глазами встречал я глаза…

и бродили в душе моей стансы,

и неслись облака-образа…

В парках пахло бесплатным сортиром,

«дикарями» давился вокзал.

Но не видел я там рэкетиров,

никаких олигархов не знал…

«Лонжероны мои, Лонжероны»,

освежи вас, божественный бриз,

дай шахтерам не их макароны –

дай в Израиль…  хотя бы… круиз!

Мне тепло, словно я в телогрейке

юных лет, что не выставить вон…

Где твои с Арнаутской еврейки?

С кем лежишь ты теперь, Лонжерон?

* * *

Росли из асфальта простые цветы безымянные,

не слишком лаская спешащего люда глаза.

Свои же глаза их – смешливые, даже обманные –

общения были «не против», а может, и «за».

Вот так бы росли из асфальта цветы безымянные,

но знаю лишь я, что с цветами случилось потом:

явились прорабы – наставив глаза оловянные,

в асфальт затолкали цветы тяжеленным катком –