Газетный самолётик

…Вползёт в автобус меченый беспечный муравей –

Быть может, будет не убит… и даже не контужен…

У муравьев есть что-то вместо страха –

не кислота, а знание: нет на него Аллаха.

Поправка к будущему

Поправка завтрашнего дня –

казнить себя не слишком строго.

А остальное всё херня,

её везде сегодня много.

Пусть не безоблачно вокруг,

но… позвала его Актриса!

Всё состоится, если вдруг

араб-водила из Туниса

не переедет «просто так»

его своей железной фурой…

Иначе сгинет он во мрак,

прибитый ржавой арматурой…

Иначе разом в миг один –

часы на башне… птичьи крики…

Уйдёт случайный господин:

цветы в крови – любви улики…

…Назначь другой ему расклад,

Судьба! – окно с красивым видом,

где с ним Актриса, лунный сад,

где ни лазейки для шахидов!

Да будет так! И свет туши!

В тиши споют ему балладу,

как две уставшие души,

летят по Витебскому саду.

Утро 

Вот утро. Смотришь через  *трисы:

к дождю склоняется трава,

а к ней роняют кипарисы –

вечнозелёные кулисы –

неразличимые слова.

Потом – как будто тарабука

подаст свой голос вдалеке,

где лёгкий плотик из бамбука,

не привнося в сей мир ни звука,

плывёт по глади налегке…

Зато звенит в стакане ложка…

Зато, пугая суетой,

несётся мимо неотложка…

А ты себе – вина немножко…

Короче – жить!  Расклад простой.

Всё утро – пёстрая холстина,

на ней есть смачные мазки:

она – желанная рутина

тому, чья жизнь как бы малина,

когда б душа не на куски…

*Трисы – оконные жалюзи на Ближнем Востоке

* * *

Ты по Арбату шла ко мне. Твою  державу

совсем другой я рассмотрел средь колоколен.

А загоревший, теплой бронзы Окуджава

стоял с гитарой снисходительно спокоен.

Прочла стихи ты, и, поэтам потакая,

явились сумерки в неглаженой сорочке,

и ночь Арбатская, «короткая такая»,

взяла нас за руки, чтоб не… поодиночке…

Про неизбежное

– У старости уставшее лицо, –

подумал я, увидев женщин в сквере.

Она им – парашютное кольцо,

пока земля вдали… в известной мере.

Согбенные, в тени и на свету

и детям не нужны они, и внукам –

те камни принесут на их плиту –

финал судьбы и дань ненужным мукам,

и будет материнский голос им:

«Живи, мой мальчик, Господом храним!».

Иконописец

Он жизни суть не тратил на поклоны

перед чванливой публикой в кремлях –

он, как Андрей Рублёв, писал иконы

в церквушках на ромашковый полях.

Но всё пошло не так… Другие краски

смешала кисть усладою троллей.

Ни образов, ни ликов – злые маски

шутов и балаганных королей.

…Когда он век досиживал в Бутырке,

к нему пустили старенькую мать…

А прежде… будто собирал бутылки

в полях, где храмы думал поднимать.

Звоните, звонари земных приходов,

за упокой «искусства для уродов»…

* * *

«Когда вода всемирного потопа»

вернулась к нам спустя пятьсот эпох,

«из пены уходящего потока

на сушу» вышел… нет, увы, не Бог,

с тем – ни любви, ни веры, ни надежды,

ни Чудотворца в солнечном венце –

во мраке отвратительной одежды

исламский дьявол с маской на лице.

Ужаснее Всемирного Потопа,

он людям принялся грозить войной…

Прогнулась унизительно Европа,

в своём Ковчеге разрыдался Ной.

Увы, не по библейскому сюжету

сползает мир в засады мусульман –

но как предотвратить проказу эту,

когда она – губительный капкан? –

где сон любой кончается кошмаром,

что месяц мусульманский стал луной…

Пускай же тварям божьим быть по парам,

а твари исламистской – ни одной! –

чтоб Подмосковье слушало гармошку,

исполненное в детстве много раз

про чёрного кота бы… и про кошку,

Кусты жасмина

Какие вдруг стихи читал бы наизусть ты,

какие, может быть, придумывал бы сам,

когда б достиг в тоске Тоски душевной устье –

там, где давно ветра не верят парусам?

Неужто на тебя без видимой причины

надвинулась пора тайком себя жалеть?

Тебе уже давно назначен день кончины,

но будет пусть дано упиться грустью впредь:

в тени её лицо, тиха её походка,

когда она с утра гуляет босиком,

спроста на брудершафт с тобой не выпьет водки –

зачем же и куда за нею ты влеком?

«Печаль моя светла…»… Быть может, таки дура,

хоть помыслы её покамест не грехи.

Не жди теперь стрелы пернатого амура,

пей кофе у окна и сочиняй стихи.

От грусти той тебе сегодня не намёк ли,

что «сам себе Господь», пребудешь сиротой?

Жасминные кусты в слепом дожде намокли,

* * *

Не иудей ты! На какой из метрик

твоих проступит Иисусов крест?

По фейсу ты – надравшийся электрик,

а твой Вертеп – провинциальный Брест.

Твоё происхождение прозрачно,

как дождевые капли на кусте.

Кем быть хотел бы – сумрачно и мрачно,

и рвёшься – к Иисусу на кресте…

Тогда коснись его гвоздей губами

и за него отдай себя на суд –

и он пошлет тебя к… небожьей маме:

таких, как ты, несчитано Иуд.

Зато тебя трясёт, когда ты видишь:

над миром воскресает «Гитлер хайль!»…

Но ты не дрейфь. Когда не знаешь идиш,

ты – третий «русский». Здравствуй и бухай!

Без генов ты на свете беспилотник,

Хотя и Нострадамус по уму…

Поскольку твой родитель был не плотник,

то кем он был, не важно никому.

Рай за забором

Мы на земле, не ставшим раем,

не замечали рай в упор.

А он был прямо за сараем,

набитый сеном с давних пор.

В её глазах прочёл: «не против»,

вот только где – стоял вопрос.

И мы открыли рай напротив,

средь мух назойливых и ос.

Она орешками сорила,

и томно двигала плечом,

пока крылами Михаила