Газетный самолётик

за то, что они безымянные… или бесхозные.

А может быть, просто за деньги убили – как знать.

…Цветов этих образы шлют нам моления слезные,

которых прорабы асфальт не смогли закатать.

Посвящение Юле Саниной

Дождь в почтовом ящике

Дождь ютится в ящике почтовом,

смотрит в щёлку: холодно во тьме,

в грусти ожидания… Про что вам

прочитать хотелось бы в письме?

В дверце ключ заклинило… немного,

гром за нею, ржавою, гремит…

Вот и не шутите, ради Бога,

мол, любви исчерпали лимит.

Оба – каждый у своей калитки –

мы полны сомнениями в том,

что она, промокшая до нитки,

под чужим пристроилась зонтом.

Оттого идти, в конечном счёте,

вам под дождь за почтой на крыльцо –

после полотенцем промокнёте

ливнем увлажнённое лицо…

Право дело! Вроде не иконе ж

дождь стучит, как если б я в окно.

Промокает под дождём Воронеж

знать в лесах грибам быть белым, но…

но у нас грозой Судьбы торнадо

омрачил мне бархатный сезон.

Видно, Бог решил, что так и надо –

мне сейчас полезнее озон.

* * *

Листва спадает на траву…

Идёт он медленно по парку –

молчит, глядит на детвору,

а в дождик прячется под арку,

в потёртой книжке записной

напрасно ищет чьё-то имя:

поцеловал… её… весной,

но всё прошло неумолимо.

На нём кепчонка с козырьком,

смешной узор на свитерочке…

О чём они…? Они… о ком? –

его прерывистые строчки…

Какая невидаль – чудак!

Свои у всякого привычки…

А в мире сущий кавардак,

и дни кончаются, как спички:

он их сжигает уходя,

в конце прогулки обездолен –

не тем, что больше нет дождя,

а тем, что сам смертельно болен.

Светлой памяти

Яны Северовой

Встречала Прага. Крыши в черепицах,

на листьях осень – только потряси.

В чужие я глядел глаза и лица,

когда она шагнула из такси.

Всё та же! Как фонарик среди ночи

той жизни давней юной и одной,

где запах её кожи, воздух Сочи,

и Пражский этот выговор родной.

Кто знать бы мог в последней этой встрече

про бездну страха, боли и угроз.

Её лицо, поверженные плечи

уже сжимал рассеянный склероз!

Она совсем не весело, но стойко

шутить пыталась. И не очень в лад.

Рукой прозрачной да с улыбкой горькой

едва ломала чёрный шоколад.

Лицо в стекле столичного трамвая

погасло вдруг. Ещё я видеть мог,

как он листву со шпал своих срывая,

умчал на век её горячий вздох.

Колдунья Пражская…Признанье в горле комом…

Смертью меня, сумев заворожить,

шепнула с придыханием знакомым,

лишь слова три, что ей «не можно жить».

…Мы целовались в Сочи в час прилива,

шторм бился в берег пеною кроша.

Звала меня и нежно и счастливо:

«Душа моя», «душа моя», «моя душа».

* * *

Царапают осадки по душе

внезапно брошенным туда случайным словом.

И слово превращается в клише,

а ты уже в недоуменье новом.

Садись в автобус, никого не жди,

поверь в небесные, погодные повадки.

На третьей станции придут к тебе дожди,

чтоб смыть обид вчерашние осадки.

Воспоминания о Georgia.

Буду ль ещё в восторге я

от стран, где доведется быть?

Но Грузию – Georgia

уже мне не забыть.

Забыть ли эхо площадей

их ритма и вокала?

В Тбилиси солнечных людей

и крепость Нарекала.

Давал мне тень большой платан

в Гурджаани в полдень жаркий.

В шелках девичий тонкий стан

и мальчик с птицей в парке.

Двор у распахнутых ворот

с вином! Всё как в кино.

И рог с «Кварели» мне даёт

печальный Мимино.

Кура и солнце на весле

оттачивает грани.

И кто-то едет на осле,-

картина Пиросмани.

Теперь услышу я страну

за тысячу шагов!

Не дай, Господь, опять войну!

Тбилиси – без врагов!

Струится свет с грузинских крыш

в лозе, Господь, они.

Как ты Израиль мой хранишь

так Грузию храни!

* * *

Когда-то я в России жил –

по времени прилично.

Газетой «Правда» дорожил,

и было всё отлично.

Тогда у самых Финских вод

гранит толкали лодки,

со стрелки к ним гулял народ,

желая выпить водки.

В томате килька под вино

(консервы здесь другие) –

не то чтобы совсем говно,

а так… недорогие.

Да не про цены разговор! –

про Тель-Авив, похоже.

В своей стране крадусь, как вор,

изгой и гой по роже.

Живёт во мне один сюжет

и распирает душу –

кабы его вписать в манжет,

и растрясти, как грушу…

Хамсин ли голову вскружил? –

зажмуриться – и снова

там, где Шагал когда-то жил,

Очередь на небо

Сегодня хотелось бы добрых вестей,

но время иному виной –

несметно по миру гуляет смертей!

Поди ж ты! Пока не за мной…

Бывает, согреет и добрая весть –

явилась такая намедни:

на небо, конечно же, очередь есть,

где я далеко не последний.

Безмятежная эра

Через Сахаровский бархан

или по улицам Мадрида

промчит ли с визгом Чингисхан –

не смертоносней, чем коррида,

любым покажется войскам,

послам любого в мире МИДа.

По свету бродит тварь страшней

и отвратительней циклопа –

хоть в арафатке, хоть в кашне,

который в бешеной клешне

держать пытается Европу.

Ребенок смотрит из окна –

картина в Васнецовском стиле,

где безмятежная страна.

Доступна варвару она,

и слепо верит дикой силе.

В земное скрыться ли нутро,

за окна-двери, за заборы,

когда горят дома, метро,

и в пекле плавятся соборы?..

Прости мне, Господи, прости,

меня твоя бесстрастность тупит:

с ней время Светлого Пути

нигде вовеки не наступит.

* * *

И цветом кожи разные, и разных мы кровей,

но одинаково к друзьям спешим на ужин.