Газетный самолётик

мне давали читать ЖЗЛ.

И публично не вторили будто

громогласной борьбе за хлеба…

По-совдеповски нетто и брутто

пятилетками шли в погреба.

Обольщённому сердцу отрада…

И к чему бы её прислонить?

И с балетом-то всё «как и надо»,

и «надёжна» содружества нить…

…Я смотрю на семейное фото,

слышу мамочки сдержанный смех.

Посреди мирового болота

оставались вы искренней всех!

Время карты событий тасует –

явь и замки на рыжем песке.

Вас Шагал, мне казалось, рисует

в перемену на школьной доске.

…Столько лет я без вас, дорогие!

Путешествую… евро хрустят…

времена и народы – другие,

а родители в небе летят.

* * *

Порой, когда кажется: дни мои – древний гербарий,

в котором травинок с лугов моей родины нет,

я вижу и Гомельский парк, и его планетарий

с телами небесными, с таинством звёзд и планет.

Легонько из тьмы, отодвинув свисающий полог,

я в космос гляжу, как и он на меня… Из гнезда –

я, любящий звёзды пацан, я мечтатель-астролог…

А мама в косыночке – лучшая в мире звезда.

Болеть ли на сердце скорбями оставленной метке?

Ответ очевиден. Но, мир мой душевный храня,

в Израиле солнце присядет на пальмовой ветке –

* * *

И всё равно, хоть нет тебя давно,

я, мама, утром взял тебя за руку.

Давай откроем белое вино,

и будем пить за нашу Неразлуку.

Меня погладишь ты по волосам,

отлично зная все мои секреты:

– Сыночек, сколько лет-то сам да сам!

Не бреешься… Всё кофе да омлеты…

Что пишется?.. и как там мой внучок?…

Но утро – опрокинутая крынка! –

В пустом фужере – солнечный пучок…

На спинке стула – мамина косынка…

* * *

За колыханием гардин

сюжет мне видится один:

там – молодая, без седин,

стоит в окошке мама.

Я без неё совсем продрог,

я заболел, я занемог:

шофар звучит – священный рог,

близка к финалу драма.

Жизнь отступает, как вода –

под гром, где горная гряда –

как если б веси-города

косой равняла Дама.

За нею будто нет надежд,

нет леса без земных одежд,

и умных нет, и нет невежд,

азарта за «Динамо»…

А я – в другом окне. Седой…

И новый дождик молодой

течёт с небес живой водой:

Шофар… молитва… мама…

* * *

Пожалуй, можно верить, лгать,

и ждать хоть сто мессий упрямо.

Из ста надежд – смешная рать….

Моя Мессия – моя Мама.

* * *

Каких небесных зрителей,

пошлёт мне Бог на муки? –

забрал к себе родителей

и умывает руки…

Его окна высок карниз,

под ним живых нас – тыщи.

От Бога мама смотрит вниз,

меня глазами ищет.

И больше неба в них вины –

за смерть без проволочек,

и мысли мамины видны:

– Здоров ли ты, сыночек?..

Ответить «мама, не боись» –

банально и убого…

Я не хочу молиться ввысь,

где дьявол вместо Бога.

* * *

Без Луны на небе одиноко,

полное затмение души.

В час такой у Ближнего Востока,

звёзды в небе – жалкие гроши.

Ах, Восток! Надежд средь горя вспышки,

судеб хрупких тающий настил.

Мрак Луну, как крокодил из книжки,

в одночасье взял да проглотил…

Нет в почтовом ящике ни строчки,

но на почту не грешу с тоски:

иногда и звёзды-одиночки

любят нас, разлуке вопреки.

Мы с Луной в затмении куражим,

я недавно сделался при ней

самого несбыточного стражем,

неосуществимого верней.

Свет её с тех пор храню в душе я,

потому что знаю, Боже мой! –

мамочка с косыночкой на шее

через пять минут придет домой.

* * *

Какой пронзительной бывает пустота! –

Почтовый ящик вот – без долгожданных строчек…

Подай мне знак рукой с небесного моста:

– Как дышится тебе? Как ты живёшь, сыночек?..

И жизнь, и смерть глядят в дверной проём,

как будто меж собою незнакомы.

А мы сидим вдвоём, мы кофе пьём,

на небе диск сияет невесомый…

Над Ришон-городом плывут луны куски,

разбитой невесть кем – по ней часы сверяем.

Мамуля трёт растерянно виски…

Мы с ней живем… мы с ней не умираем.

Снимок в кармане

Мой друг у сердца носит снимок

с дождём на соснах обгорелых

и с мамой, мокрою до нитки,

на фоне дома престарелых.

Но сколько б ни было дождей,

под причитание кукушки

он не торопится к старушке,

в тот сирый дом. И горько ей…

При виде этого мужчины

себя я вдруг представил в нём:

моя бы мама без причины

под тем бы плакала дождём.

* * *

Когда пустился в дальний путь

от отчего порога,

не ведал я, какую грусть

готовит мне дорога.

И вот тоскую по местам

счастливым… Как с подружкой,

бродил я с мамочкою там

в кустах малины с кружкой.

Теперь долгов сыновних гам

бурлит напрасной драмой.

На свете много чьих-то мам,

но нет любимой самой.

* * *

В каждом возрасте есть свои прелесть и грусть,

не всегда это выразить могут слова.

Непреклонного возраста стал я? – и пусть:

значит, в возрасте том, когда мама жива.

Родителям

Увидеть бы краешком глаза,

как папа, накрыв маму пледом,

погладив ей щёчки три раза,

чаёк попивает с соседом.

Вот мама легонько вздыхает, –

повсюду становится тише.

Цветами дом благоухает

и птицы щебечут на крыше.

Вся жизнь-беглый почерк курсива,

не сказка, увы, и не драма,

но как это, право, красиво, –

как молоды папа и мама! …

Да только оттуда ни слова,

где смерти-содомовы ляпы.

Лишь сыну безжалостно снова, –

ни мамы, ни птиц и ни папы…

Глава 4

Белорусских ли церквушек купола…

* * *

Я не родился в Вифлееме

с божьей печатью на лице.

Ни в Тель-Авиве, ни в Гарлеме,

нет. Я родился во Дворце!

Был мой Дворец без слуг дворцовых,

интриг дворовых, без крыльца.

Паслись там жирные коровы