Где ваш дом, дети?..

Я подошел к Алене Игоревне, пухлощекой, пухлогубой девушке лет восемнадцати. Язык не поворачивался причислять ее к педагогическому персоналу.

Она часто дежурила в спальном корпусе — потому, собственно, к ней и подошел.

— Мне кажется, надо съездить в больницу, извиниться перед этой женщиной.

— Вы что, виноваты?

— Детдом виноват. Наверно…

— Вот именно. Доказать не могут, а лезут. Милиция!..

— Думаете, не надо извиняться?.. Может быть, мне отправиться?

— А вы-то тут при чем? — Она, прищурившись, посмотрела на меня. — А правду говорят, что вас выгнали из больницы?..

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Сколько новостей сразу. Что я тут «ни при чем»… Что меня «выгнали»…

— Старухам скажите, которые тут по сто лет воспитывают. Пускай они извиняются.

Интересно, кого это она к «старухам» отнесла?..

Сходил на переменке в школьный корпус. Проверил, как проветриваются классы. Учителя смотрели на меня, как на муху надоедную. Только «трудовик» поговорил немного. Он обтягивал стены вестибюля мешковиной, а на мешковину приклеивал огромные — в два человеческих роста — зеркала.

— Зряшная работа! — бросил мне. — Кому это нужно!

— Так не делали бы!

— Директор приказал. А мне отказаться нельзя. Иначе не даст комнату…

Девочка-пионерка (пятый или шестой класс?) остановилась, пробегая мимо, и включилась в нашу беседу.

— Зеркала проклятые! — выговорила со злостью. — Все наши деньги теперь на них уйдут!..

— Глас народа — глас божий! — с иронией произнес «трудовик».

— Чего она так негодует?.. — Я проводил убегавшую девочку взглядом.

— А разве это первостепенно?.. — спросил он, и зеркало дрогнуло в его сильных руках. — Разве нет ничего более важного?..

Как-то неуютно. Как-то зябко… Упал, словно камень, в детдомовскую жизнь. Волны пошли. А что, почему — не пойму…

Думал, мне будут рады. Взрослые, в первую очередь. Воспримут как единомышленника.

Но какое тут единомыслие. Директор есть — и «трудовик». Алена Игоревна — и «старухи»… И ребята — как посторонняя сила, чуждая взрослой суете…

Я привык воображать детдом как братство-содружество, где забота всех обо всех.

И вдруг будто бы я сам по себе. Будто бы никому тут не нужен…

…Он аккуратно одет, широкоплеч, курнос. Глядит прямо и вроде бы насмешливо.

— Я слышал, о чем вы с Аленой Игоревной…

— Ну и что?

— Я знаю, кто звонил… Ну, этой бабке, что попала в больницу…

— Скажи, если знаешь…

— Зачем вам? Настучите?

— Настучу. Дело-то подлое…

— А может, они отомстить хотели!.. Те, что звонили!..

— Неуловимые мстители, да? Благородные разбойники?..

— Да разве вы поймете!..

— Ну, расскажи!.. — пробую его разговорить.

— А почему опасно курить «план»? — вдруг меняет он тему разговора.

— Ты пробовал, что ли?..

Он кивает. Я начинаю с жаром повествовать о наркотическом пристрастии. Так знакомлюсь с Димкой-восьмиклассником…

Еще один знакомец — пятиклассник Сережа. Он прижился в моем кабинете: помогал приводить в порядок документацию, доставал и ставил на место медицинские карты.

Но вот он заболел, я положил его в изолятор и в первый же «изоляторный» день почувствовал в нем нервозность.

— Что с тобой, Сережа?

— Я так хотел пить! Так хотел пить! А мне не принесли кефир, который был на полдник!..

Он заплакал, да так горько, что поразил меня. Для глубокой печали повод был слишком уж мелкий.

«Невропатичные, разобщенные…» — подумал я.

Стал его утешать. Но он не пожелал меня слушать, ушел к себе в изолятор…

Явились мальчишки-восьмиклассники, ворчливые, как деды. Только Димку знаю среди них.

— Сергей Иванович, скажите директору, чтобы он нам отдал телевизор! Он по всему детдому их забрал и запер. Говорит, жизнь надо без телевизора интересной делать. А себе оставил. Разве честно? Если уж у всех отобрал, так и сам сидел бы без телевизора. А то для него одно, а для нас другое — какая же тут справедливость!..

Они смотрят выжидающе. Уверены, что я буду ходатаем. И эта уверенность мне приятна…

Что касается Димки, мне его удалось приоткрыть. Увидел в школьном корпусе стенгазету. В ней большой его рассказ о турпоходе. Я сообщил автору, что читал его «эпохез», похвалил, стал расспрашивать о продолжении, ибо оно было обещано в стенгазете.

Димка спрятался за грубостью, но было видно, что ему приятен мой интерес. С этого «литературного» разговора он стал откровеннее со мной…

Познакомился и с одной из «старух».

Зинаида Никитична работает воспитателем с давних пор. Ей уже за пятьдесят. Говорит она чуть нараспев. Словно причитает. Седые волосы. Позолоченные очки. Строгое лицо… Внешность предрасполагает к дистанции. Но ребята не замечают этого. Хлопочет она над своими, как наседка.

— …Что же это за матери да за отцы такие, Сергей Иванович! Не рожайте, раз не можете ребятишкам добра сделать! За что же их обездолили? Разве дети виноваты в родительской глупости?..

Мы тихо переговариваемся в огромной спальной. Ребята снуют по ней, как муравьи, шумят. Сбившись в кучки, шушукаются. То один, то другая подбегают, спрашивают о чем-то, и Зинаида Никитична быстро и точно отвечает.