Где ваш дом, дети?..

— Меня брали в дочки, — рассказывает Наташа. — Папа был директором магазина, мама — переводчицей. Они богатые очень. Все блестит, и ничего трогать нельзя. У меня в комнате гарнитур стоял. Я его взяла и обклеила любимыми картинками, которые из детдома принесла. Мама просила-просила, чтобы я их соскоблила, но я не послушалась. Потом стали ко мне девочки прибегать. Уроки делали, играли. У меня всегда друзей много. А маме с папой это не нравилось. К ним-то самим никто домой не ходил. Только в ресторане веселились… Я вообще-то непослушная была, это точно. Но разве можно сразу начинать их слушаться! Пусть бы сначала показали, что в самом деле меня любят! Они, пока ходили в детдом, были добрые. А как привели меня в свою квартиру, только распоряжались. Поди туда, принеси то, сделай это. Как в сказке! А я ведь свободный человек, правда?..

Наташа говорила агрессивно, готовая на меня накинуться, если хоть как-то возражу. Я слушал и словно бы видел ее за спиной всех детдомовцев. Они часто мне казались бездушными, колючими. Но их ли надо винить в этом? Они заледенели, они обросли не колючками, а сосульками. Терпение и тепло, тепло и терпение нужно им. Но легко ли дать это? Мы-то, взрослые, разве сами не позвякиваем на ходу? То ли это монетки звенят в наших кошельках, то ли льдинки — в наших сердцах…

Было назначено производственное совещание. Я немного опоздал. Уселся в переднем ряду и стал слушать. Незнакомая женщина зачитывала анонимное письмо, направленное против директора. В нем низменно трактовались отношения директора с педагогинями.

Сотрудники детдома слушали и молчали. Чтение закончилось — тоже молчали. Старые, от лица которых было написано… Молодые, которых задевали…

Я оглядел их всех. Ну, кто встанет? Кто возмутится? Кто возьмет на себя труд начать отповедь?..

Никто не начинал. Я уловил на лицах некую готовность. Они готовы были поверить — все-все-все — в то, что прозвучало. Если не поверить, то, по крайней мере, принять к сведению. Ведь «дыма без огня не бывает…»

Проклятая — знакомая и непостижимая — готовность! Чуть какой черный слушок… Чуть какая злая молва… И сразу присловьице наготове — про дым и огонь… И сразу напрочь забываются миллионы оклеветанных безвинно. Загубленных без причины…

Ах, какой страшный дым, какая липкая плотная завеса бывает без огня! Нам ли не знать, россиянам!..

Я встал и возмутился. Почему мы должны слушать эту грязь? Почему должны обсуждать ее? Надо отослать анонимку в прокуратуру — пусть разберутся, кто состряпал…

После моих выкриков собрание оживилось. Выступила дама из роно. Выступил директор, у которого дрожали руки. Он сказал, что он хороший и никаких анонимок не боится. Выступили воспитатели — старые и молодые…

Не директора я защищал. Не в его поддержку говорил… Открытые навстречу мерзости лица — вот что не забыть, вот что страшно…

Сережа сегодня ненормальный. Бледный, вялый, растерянный.

— Сон плохой увидел, — говорит неохотно. — Будто я стою во дворе большого городского дома. Ночь. Небо такое чистое. Звезды. И где-то далеко-далеко словно комар пищит. А я знаю, что надо всех будить. Иначе будет так плохо, так плохо… И знаю, что уже не успеть, уже поздно. Стою во дворе, и слезы по щекам льются. А комар ближе стал, громче. И уже слышно, что это не один комар, а целая стая — звук идет со всех сторон. Сильнее и сильнее гудит. Мне ясно, что это не комар — что-то неживое, ужасное. Разеваю рот, хочу перекричать. А вокруг уже вой, нет сил его слушать. Это летит смерть…

Сережа оживляется, рассказывая. Розовеет. Будто сбрасывает с себя нелегкий груз увиденного во сне.

— А люди спят себе и спят. Все окна пусты и темны. Только луна — белая, как снег, — отражается в каждом окне…

И вдруг луч света метнулся. Какой-то прожектор включился, один-единственный. Я увидел в его свете, как падает сверху Смерть. Она была длинная, как змея. И много стеклянных глаз, и в каждом глазу тоже белая луна…

Все вспыхнуло беззвучно. И стены стали падать на меня. Они крошились, ломались, как льдины в ледоход. И за каждый обломок держался человек. Тысячи обломков и тысячи людей. И все падали на меня… И тут я проснулся…

Работая в детдоме сегодня, можно стать человеконенавистником. Можно, жалея ребят, возненавидеть мужчин и женщин, которых видишь на улице. Ведь среди них гуляют папы и мамы наших воспитанников. Нет, не добрый взгляд на мир из нашего детдомовского окна. Это как наваждение, такие мысли, настроение такое. Надо головой потрясти, надо ущипнуть себя, чтобы наваждение рассеялось. Надо напомнить себе, что большинство людей нормальные…

Марина — девочка неприятная. Так мы считали с Зинаидой Никитичной. Внешне красивая — чернобровая, черноглазая, — поведением своим она не вызывала симпатий. Обижала малышей — дергала, толкала, причем старалась это сделать исподтишка. Взрослых не слушалась. Говори, убеждай, приказывай — она, как пень. Стоит, потупившись, разглядывает что-то у себя под ногами. Или начинает, высунув язык, строить гримасы…