Ген Рафаила

Про послание, конечно, мгновенно забыла. Оно валялось в верхнем ящике стола вместе со всякой всячиной – записочками от мальчиков, открытками от родственников, чумазыми перьями от ручек, огрызками ластиков, камешками, стекляшками, бусинками и всякой другой милой девчоночьей ерундой.

Через несколько лет, когда из школьного барака их с матерью переселили в частный дом, Олеська собрала весь этот мусор в мешок и перевезла в новое жилище. Туда как раз приехал в контейнере ее ученический стол, и, не будучи аккуратисткой, она вновь высыпала волшебный хлам в верхний ящичек.

«Ах, эти ящики, полочки, тайнички. Они единственные умеют запирать на замок время, впитывать его запах, сохранять краски».

Так думала Олеська, приехав в родительский дом после окончания института и трех лет педагогической практики. Она, уже общежитская, городская, нейлоновая, с синими тенями на веках смотрелась в своей вязано-плетеной комнатке немного инородно. Как Достоевский в школьном учебнике – с дорисованными рогами и козлиными ушами.

Батутовна, старомодная и трогательная училка из Оболтово, бегала вокруг дочери, пытаясь угодить блинами и сырниками. Олеська же перебирала тонкими пальчиками с оранжевым маникюром содержимое своего стола, откладывая любовные признания разных лет в одну сторону, а пожелания счастья, здоровья и мирного неба над головой – в другую.

Замусоленная бумажка, свернутая трубочкой, уже готова была полететь в мусорную корзину, но почему-то задержалась в руках недавней студентки.

«Островная улица, дом шесть, квартира пять. Раф Баилов».

Она просто услышала слова отца, сказанные перед смертью.

Вот черт! Олеська покрылась медвежьими мурашками с ног до головы. Не выполнила последнюю папину просьбу!

Совершенно бессмысленно она начала метаться по комнате, подбегая то к окну, то к двери, то снова присаживаясь к столу. Противный, раскатистый звонок возвестил о том, что пришли мамины подруги и время пить чай, сплетничать и цокать языками по поводу дочерней красоты и городских «буржуйских» замашек.

Еле выдержав застолье, Олеська пожаловалась на слабость («ой! не беременна ли») и вернулась в комнату. Включила желтую настольную лампу в форме спутника Земли, достала из пучка волос шпильку и попыталась с ее помощью «размотать» слюнявый рулончик. Руки дрожали, любопытство трепетало в них, как нить накаливания в лампочке. С пятой попытки край бумажки подался, и она ножкой шпильки раскатала «свиток». Убористым почерком, синей шариковой ручкой, на малом пространстве был умещен довольно длинный текст:

«Здравствуй, сынок! Ты родился, когда я уже десять лет просидел в тюрьме. У нас с твоей мамой было лишь одно свидание. Вряд ли нам удастся познакомиться. Скоро я умру. Причиной моей смерти, равно как и заключения, стал человек по имени Иван Михайлович Красавцев, строитель доменных печей. Он живет в Москве. Найди его и убей. Если он уже мертв, найди и убей его сына. Отомсти за меня. Люблю тебя. Папа».

Ровные пронзительные буквы царапали иглой по сердцу.

Олеська испугалась. Начала думать, с кем бы поделиться находкой, но вновь всплывший папин образ в голове отмел подобные мысли.

Ночь провела без сна. Кто этот человек? Что за Красавцев, который его убил? Какое отношение все они имеют к ее отцу? Почему ему важно было передать послание? И вообще, имеет ли вся эта история какой-либо смысл, если прошло уже тринадцать лет?

Утром она задремала, а когда Батутовна разбудила дочь командирским тоном, у Олеськи созрело единственное решение. Нужно идти по адресу, разыскивать парня и выполнять просьбу отца.

Улица Островная была на краю Оболтово. Здесь уже строились новые кирпичные дома, но ряды облезлых двухэтажек тоже продолжали влачить свое существование.

Найти шестой дом было нетрудно, его подъезды раззявили свои рты прямо на улицу, исторгая утробную вонь, замешанную на моче, крысином яде и прогорклом подсолнечном масле. Очевидно, здесь жила самая нищая оболтовская прослойка. С торца дома, рядом с номерной табличкой, коричневой масляной краской были наляпаны пять звезд. Что означало количество ветеранов, проживающих в этих стенах. Звезды рисовались явно без трафарета, нетвердой рукой, видимо, местными пионерами-тимуровцами.

Олеська вошла в подъезд и поднялась на второй этаж. Дверь квартиры номер пять – крепкая, обитая почему-то листовым железом – оказалась прямо перед ней.

«Хоть бы здесь жили другие люди, хоть бы это была ошибка», – Олеську ошпарило потом.

Но дверь открылась, в проеме стоял высокий крепкий парень лет двадцати восьми, весьма яркий лицом, с интересными чертами, какие бывают от смешения национальностей.

– Раф Баилов? – Олеська побледнела и задышала, как рыба, вытащенная из воды.

– Так точно. А вы кем будете, прекрасная ундина? – видно было, что парню не привыкать делать комплименты.

– У меня к вам дело, – пытаясь унять дрожь, прошептала Олеська, – давайте выйдем на улицу.

Они сели во дворе за пустой столик для домино. Ундина – мокрая до корней волос, с капельками, стекающими за воротник платья, протянула ему записку.