Ген Рафаила

Раф прочитал. Не удивился. Долго молчал, пробивая взглядом Олеську, дом на заднем плане, стройку с кранами и экскаваторами, деревья, в общем, все, что загораживало ему горизонт.

От этих зрачков в узких прорезях Оболенской стало совсем плохо. Она расстегнула верхнюю пуговку платья и прошептала:

– Принесите попить.

Баилов ничего не ответил, забрал записку и скрылся в подъезде. Олеська долго не могла понять, что делать дальше, и когда встала, чтобы уйти, вновь столкнулась с парнем. Он вынес полную трехлитровую банку воды. Вцепившись в дно, и без того мокрая ундина сделала глоток и опрокинула на себя оставшуюся жидкость. Скользкую банку подхватил Раф.

– Ты читала записку? – Его глаза резали лазером.

– Читала…

– Откуда она у тебя?

– Тринадцать лет назад перед самой смертью мне передал отец. Назвал адрес, попросил, чтобы я разыскала тебя. А я забыла… Я была в шоке, понимаешь? И только недавно нашла среди других бумаг… Пришлось вскрыть, чтобы понять ее содержание…

Олеська колотилась, будто стояла на электрическом кабеле.

– Не бойся, – взял ее за плечи Баилов, – я тебя не трону. Я вообще еще никого не убивал. Пока…

Глава 24 Любовь

Надо ли рассказывать, что было потом. Когда Олеська давала показания в милицейском кабинете, она подробно описывала последний год их отношений. Но первый…

Мммм… каким же счастливым был первый… Раф работал таксистом, занимался извозом в городе, и у него всегда имелись деньги. Золотые сережки, бирюзовые бусы, шоколадные наборы, пластинки пахучих иностранных жвачек – учительница младших классов чувствовала себя девушкой посольского работника.

Баилов заезжал за ней после уроков на такси, и школа была обеспечена темами для обсуждения на ближайшие дни, четверти, полугодия. Вечерами Раф увозил ее в город. На бешеной скорости они неслись по совершенно темной, неосвещенной дороге, Олеська высовывала из окна руку, и часики, браслеты крутились на ней от ветра, который упирался в ладонь плотным, живым существом, прорывался между пальцев и хлестал по щекам, если она склоняла голову к спущенному стеклу. Раф разгонялся, а потом резко останавливался, визжа тормозами, и Олеська тоже визжала им в унисон. Таксист хохотал, сгребал ее с сиденья, целовал жгучими губами, путался в белых распущенных волосах, а потом вскакивал как ненормальный, вытаскивал свою ундину из машины и на каких-то пахучих лужайках вдоль дороги мял ее в свое удовольствие, воя и рыча, как Бес.

Она не сопротивлялась – страсть была взаимной, всепоглощающей, от земли до небес и обратно. Потом они снова, распухшие от счастья, наполненные до краев друг другом, еле умещались в авто и летели до города. Черная дорога вспыхивала сначала редкими фонарями, потом цепочками лампочек, затем разливалась многоцветьем городской иллюминации и, наконец, горела огнями на главной улице вдоль набережной. Раф со свистом рвал тормоза возле кафе, сажал Олеську за лучший, заказанный с утра столик, и они большими ложками глотали мороженое – по десять огромных шариков каждый, чтобы остудить, охладить, потушить пылающие ссадины любви, такие горячие, такие липкие, такие незабываемые…

Раф нравился всем, кроме Батутовны. Она видела в нем своего Оболенского. Она видела эти крючочки, тонкие, как колючки репейника, за которые в свою молодость зацепилась Пелагеюшка, разорвав в клочья капроновые чулки, сердце и, в общем-то, всю свою жизнь. И еще она видел Беса. Того самого, что жил в ее бурятском принце. Она узнала его лицо, отвратительную рожу с ухмылкой и надменным взглядом. Прямо увидела эту харю сквозь узкие щелки глаз таксиста, в черных, зеркальных зрачках.

– Олесюшка, не пара он тебе. Отцепись от него. Погубит, вот увидишь… – причитала всякий раз Батутовна, видя дочь счастливой.

А уж обсуждение деталей Олеськиных встреч в учительской, тщательное перемывание каждой бусинки в ее дорогом ожерелье ввергали Пелагею Потаповну в жуткую депрессию.

Беды не миновать. Батутовна знала это, но ничего не могла поделать.

* * *

Как ни странно, имея свободную квартиру – мать умерла более десяти лет назад, – Раф не приглашал Олесю домой. Бронированная дверь хранила за собой какую-то тайну. Что было неприятно, нелогично, необъяснимо, но, будучи влюбленной, Олеся спрятала эту реальную дверь за не менее крепкие врата внутри своего сознания.

Врата запирали все, что она не хотела принимать, что не укладывалось в понятную картину мира. Там был уже целый склад подобных вещей, людей, событий, поступков: убитый мамой любимый отец, предательство подруг, грязные приставания директора школы, невозвращенные коллегами долги, записка с просьбой замочить какого-то Красавцева и много всякой шелухи, о которой мучительно вспоминать. Ну еще и эта железная дверь до кучи. Подумаешь, одной дверью больше, одной меньше.