Генделев: Стихи. Проза. Поэтика. Текстология

Ливанская война 1982 г. началась для поэта срочным приказом явиться к месту сбора резервистов. Вскоре он очутился в темном железном брюхе десантного корабля, а затем в озаренной мертвенной луной апельсиновой роще. Сталкиваясь по пути с небольшими вражескими группами, его отряд медленно продвигался к прибрежным ливанским городам. Свист пуль в «аллеях лунных ужаса и страха»[62] и кислые, отравленные железом плоды смертоносных апельсиновых садов постоянно всплывают в стихах Генделева 1980–1990-х гг.

После уже цитировавшегося поэтического кредо в «Стихотворениях» следуют «Ночные маневры под Бейт-Джубрин»[63] – яркое описание сновидческой сущности военного опыта: повествователь, солдат-резервист, просыпается от сна о доме в реальности иного сна, сна о военном лагере. Этот сновидческий характер военных впечатлений подчеркивался Генделевым и в привезенных с войны устных рассказах; увиденное им после резни в лагерях беженцев Западного Бейрута (сентябрь 1982) близко напоминало поздние видения опустевших улиц и мертвых городов.

Поэт-сновидец проснулся от сна в ливанской роще, где его двойник увидел сон о войне – и осознал, что мир соткан из «материи наших снов». Царство видений и сновидений «Я» внезапно совпало с миром «себя-героя», и оба мира обнаружили для поэта свое полное структурное сходство. Сном становились и мир, и жизнь («сон чудовищ мой породивший разум / и что чудовища досмотрели сон»[64]), и смерть («так смерть / несомненно сон / но тот / что снится себе сам», «смерть / это такой сон / из тех что снится себе сам»[65]).

На войне поэт нашел также предшественника и ролевую модель в образе Михаила Лермонтова, прозрев в ливанских городах кавказские мусульманские аулы[66]. Однако Лермонтов заставляет вспомнить не только военную доблесть «Валерика» (1840), но и визионерский «Сон» (1841), где смертельно раненному в Дагестане офицеру «снится» возлюбленная, перед которой в свою очередь предстает видение его мертвого тела. Сновидческий сон во сне, мотив мертвого двойника (двойник, замечает Бодрийяр, это «живой и интимно близкий образ смерти») – все это с некоторыми вариациями снова и снова повторяется в стихах Генделева. Оптика «Стихотворений» и не только их – оптика «Сна» Михаила Лермонтова[67].

Еще одним фронтовым «трофеем» Генделева был повторяющийся мотив войны как «машины небесной красоты». Ужасная красота поля боя существует вне зрителя и может быть воспринята лишь с высоты – взором Всевышнего. Парадоксальным образом, война и кровь послужили для поэта-агностика возможным доказательством бытия Божьего[68]. В финале книги «узкий прищур» Бога, описанного как вражеский снайпер, обрекает поэта на гибель «в мгновенном бою на границе». Цитируемое стихотворение «Не перевернется страница» состоит из 14 строк и обрывается на разочарованной и скорбной ноте:

Господь наш не знает по-русски
и русских не помнит имен[69]

.

IV

В этом горьком возгласе отразилась вся двойственность, какую испытывал Михаил Генделев, русскоязычный поэт в говорящей на иврите стране. В таком же тупике оказалась вся та часть культурной элиты «русской» эмиграции, что не желала ни благорастворяться в Израиле, ни довольствоваться стенами пресловутого «культурного гетто»[70].

Спасение пришло в виде концепции «израильской литературы на русском языке», которую поэт выдвинул совместно с А. Волохонским, М. Каганской и несколькими другими единомышленниками[71]. Новый литературный гибрид должен был стать равно независимым и от «метрополии», представленной Россией и ее культурными парадигмами, и от русской эмиграции «третьей волны». Мыслилась литература измененной «семантики и сюжетики», занятая «небывалыми в русской литературе темами»[72] – одним словом, литература, которую питают живые смыслы новой, израильской экзистенции.

Эта теория новой литературы оказалась концептуально непроработанной и не слишком жизнеспособной. В течение нескольких лет многие видные представители «израильской литературы на русском языке» покинули Израиль в поисках счастья в Европе или США. С точки зрения Генделева, положение не спасла и гигантская волна иммиграции конца 1980-х – начала 1990-х гг. – Генделев в целом воспринимал ее как «продолжение России» и считал, что лишь единицы из новоприбывших поэтов и писателей готовы взять на вооружение его литературные установки. К концу 1990-х гг. Генделев провозгласил, что эпопея израильской русскоязычной литературы завершена[73]. Смерть таких авторов, как сам Генделев, М. Каганская и А. Горенко[74] поставила печальную точку.

Но в начале восьмидесятых годов новая концепция «израильской литературы на русском языке» воспринималась едва ли не панацеей, и именно ее была частично призвана воплотить поэма Генделева «Вавилон», вошедшая в книгу «Стихотворения Михаила Генделева». К анализу этой поэмы мы и обратимся в целях дальнейшего рассмотрения поэтики Генделева[75].

Вавилон

I