Генделев: Стихи. Проза. Поэтика. Текстология

Мотылек-жизнь-бабочка – Мотылек и позднее бабочка – устойчивый символ поэтич. слова в стихах Генделева, графическая структура которых с нач. 1980-х гг. неизменно являла собой симметричную «бабочку»; условными изображениями бабочек также были украшены некоторые его кн.

А / смерть не глядя убивает / она / хоть / Божья / но / машина… Любовь война и смерть… мой простодушный – о мотивах «Божьей машины» и «простодушного» читателя, а также триаде «любовь, война и смерть» в текстах Генделева см. статью С. Шаргородского Путешествие во тьму в наст. изд.

Свидетель (поэма)

Впервые: И.О. (Иер.), 1994, № 4–5, [c. 52–63].

Первая версия поэмы Свидетель была написана в Ленинграде не позднее сентября 1975 г. (датируется по инскрипту на авторской машинописи, архив О. Егудиной). В ВИ (1979) поэма была представлена небольшим отрывком, окруженным отточиями.

В конце 1980-х – нач. 1990-х гг., готовя несостоявшееся восьмитомное собрание своих кн. для изд. «Lexicon» (Иерусалим), поэт принялся разбивать вошедшие в ВИ произведения на строфы-«бабочки»; одновременно производилась незначит. их редактура. ВИ был разделен на две кн.: В ожидании лодки: Стихотворения и поэмы. 1972–1977. Ленинград и Свидетель: Поэмы. 1974–1986. Ленинград (издат. макеты этих кн. см. в ФМГ), причем в последнюю поэма вошла целиком. Здесь поэма публикуется по указ. издат. макету.

После провала издат. планов Генделев в 1994 г. опубликовал поэму (с некоторыми отличиями в разбивке строф) в малотиражном журн. И.О. под ред. Г. – Д. Зингер, Н. Зингера и И. Малера.

Сравнение исходной ленинградской версии с поздней ред. демонстрирует, что, в отличие от прочих текстов из ВИ, подвергшихся сравнительно небольшой редактуре, поэма была полностью переписана. Вполне очевидно, что подобное внимание к раннему тексту говорит о чрезвычайной важности поэмы для автора.

По нашему мнению, объяснение этому содержится уже в заглавии: тема свидетельства является ключевой и сквозной в поэзии Генделева. Однако поэт выступает свидетелем не только ранних и манерных «полуночного блаженства / и тишины нам неподлунной женской, / и тайной тишины / пустых зеркал» (ПЛ, с. 7), «затменья луны» (СМГ, с. 16) и, наконец, истинного Бога-Народа, противопоставленного Аллаху (поэма Триумфатор, ВС, с. 89). Он – прежде всего свидетель самого себя и собственного бытия.

О зарождении этого двойственного мироощущения в студенческие годы Генделев рассказал в неожиданном контексте – юмористич. фельетоне Нетрадиционный сбор (Окна, 1995, 20 апр., с. 26):

«Я стал профессиональным партнером себя – героя, и потом – и в литературе, и на войне, и в постели – я опытно, отчетливо выполнял эту необходимую фигуру внутреннего пилотажа – остранение, отчуждение самосознания от себя, телесного.

Пожалуй – вот это и есть то, без чего не существует – потому что распадается и не собрать – писатель. Да и не только писатель – хотя что я знаю о других и что понимаю? Да и неинтересно мне, откровенно говоря, самому, без внутреннего партнерства, одной парой глаз смотреть в мир.

Потому как – одиноко, не перемигнуться, не пожалеть, не восхититься чуть показно.

Один я бывал только пару-другую раз в жизни и не знаю – то ли состояния подлинного “панического” (в античном смысле) ужаса – невероятного страха, шокового страха – лишали моего двойника – героя именно героизма и он бросал меня на самого-меня, маленького-себя, то ли в состоянии ужаса я полностью срастался со своим героем – до тупого, оглушительно-внутренне-воющего монолита – цельности животного. Т. е. я эту пару раз в жизни не один, но един: бурдюк, полуналитый нечеловеческим ужасом смерти или потери любви, мех с булькающей “жизнью”, раствором себя.

Когда-нибудь, о, когда-нибудь я наберусь ледяного мужества и напишу об этих “пару раз”, хотя и не уверен, что место этим признаниям не во сне, а в литературе. Во всяком случае, я догадываюсь об аде, полагая фантазию Высшего, как говорится, Существа подобной своей небольшой практике умирания души-тела, только в простом арифметическом многомиллионном умножении.

Мало чего на свете боясь – и уж ни в коем случае не обитателей моего ума – я знаю лишь, что существует еще непройденный уровень деперсонализации, полной ампутации – тут уж как хотите: то ли “второго я”, то ли личности, то ли – моего героя. И что он есть – этот уровень, о чем и пошепчемся мы в аду».

Более возвышенное и опоэтизированное описание подобного мироощущения содержится в военной прозе Генделева Вольноопределяющееся (ВНП, с. 227–230; ср также рассуждения М. Вайскопфа о взаимоотношениях автора и «лирического героя» ранних кн. Генделева в ст. Каменные воды, НСС, с. 12–13, а также в наст. изд.).