Гендер в советском неофициальном искусстве

ГК: Я бы сказал, что в такой группе – нет, потому что у них, старались они или нет, у каждой была собственная линия. Более того, мне кажется, женщины быстрее находили себя, в том числе и в искусстве, потому что они не пытаются подыгрывать или имитировать, а работают естественно, как могут. Из этих художников Вера Хлебникова была насильственно вписана в этот круг, потому что она совершенно нормальный художник, рисовавший пейзажи и тому подобное. А вот Лариса, разумеется, отличалась макабрическим юмором, это связано с Одесской школой, а «торжество постмодернизма» в ее творчестве возникло в результате ее работы на Фурманном, так как там было очень сильное взаимовлияние, которое порой оборачивалось утратой индивидуального стиля художников.

ОА: Знали ли вы об «амазонках русского авангарда»? Какое впечатление они производили?

ГК: Вы имеете в виду те годы? Да, конечно, о них я знал, но эти знания тоже были в большей степени отрывочными, мы видели какие-то работы в западных антологиях, тем не менее, все эти имена были на слуху. Наши музеи сыграли с нами тогда злую шутку и знакомили нас с западным искусством, а русский авангард был под запретом.

ОА: А не было ли у вас внутренних позывов к работе в соавторстве? Это очень распространенная в 1970‐x тенденция…

ГК: Пожалуй, больше в 1980-е. Да, у нас периодически возникали тандемы и союзы. Мы делали какие-то работы вместе с Никитой Алексеевым, я часто снимал его акции. Как-то раз мы с ним сделали работу «Путешествие родины» с передвижением по телу девушки фигурок странных героев из саг и эпосов, это было что-то вроде мультфильма. Еще в середине 1980‐x состоялась единственная акция с Андреем Филипповым и Константином Звездочетовым – «Бритье холма», но после нее наши интересы разошлись. Соавторство в «КД» отнимало у меня очень много энергии, я не успевал делать свои работы, и к тому же параллельно нужно было зарабатывать деньги, но все же совместная работа случалась со многими друзьями.

ОА: Знали ли вы о ленинградском феминистском круге альманаха «Женщина и Россия»? Доходил ли он до Москвы? Обсуждался ли? Влиял ли на мировосприятие?

ГК: Увы, не особо. То есть я, конечно, знал о существовании Татьяны Горичевой, была еще такая Кари Унксова, у нас были общие друзья, и какие-то слухи доходили, но парадокс 1980‐x заключается еще в том, что в 1970‐е мы с бо́льшим интересом относились к Питеру и довольно часто туда ездили. Там было много художников и поэтов, это вызывало интерес, но с возрастом я стал чувствовать разницу в менталитете между московскими и питерскими художниками, какие-то вещи мы не очень понимали. Поэтому 1980-е, на мой взгляд, характеризуются взаимным охлаждением, а потом, когда возникло рок-движение, они снова стали приезжать. И Башлачев, и Кинчев играли тогда у Никиты (Алексеева) в мастерской. Но вся эта культура уходила от нас совершенно в другую сторону – они тяготели к серебряному веку в своей поэзии, к каким-то классическим вещам…

ОА: Я бы сказала мейнстримовым…

ГК: Да, а у нас в то время шло разрушение, деконструкция и ньювейверовская интеллектуальная игра. Кажется, они тоже это почувствовали и, по крайней мере, в мастерские больше не приезжали.

ОА: Не кажется ли вам, что советская гендерная политика трансформировала женщину из существа домашнего и приватного (до революции) в общественно-политическую сферу: женотделы, брачное законодательство, защита материнства, квотирование. В конце брежневской эпохи эта трансформация вызвала ответную реакцию в виде женской попытки выскользнуть из обязательной общественной жизни с помощью молчания, незаметности? Об этом, в частности, говорит Константин Звездочетов в книге Эндрю Соломона «Irony Tower».

ГК: Как сказал один француз в конце 1950‐x годов в Москве: «Коммунизм разрушат женщины, потому что им надоест ходить в одной и той же одежде, в плохих трусах, и они, видя, что мы привозим к вам на выставки, заставят своих мужей, занимающихся экономикой, сделать что-то для того, чтобы жизнь была другой». Я помню рассказ о жене Свена Гундлаха, которая во время их первого визита на Запад якобы упала в обморок в парфюмерно-косметическом магазине от обилия товаров. Но ведь и на Западе общественные революции второй половины XX века изменили сознание женщин. Они там стали другими, стали ходить на демонстрации. Однако художники – люди из несколько другой материи. Наши женщины-художницы никогда не занимались общественными делами, хотя те, кто делали карьеру, как жили, так и продолжали жить, ничего не изменилось. Я не очень понимаю, что имел в виду Костя…

ОА: Мне кажется, это похоже на то, о чем мы с вами уже говорили, – если в советской государственной политике была эмансипация, эгалитаризм и квотирование, то мы, значит, у себя будем делать уж точно наоборот…