Геометрическая рапсодия

Перед камерой медленно проходит эволюция жизни на Земле. Темные рыбы на фоне светлого моря превращаются в светлых, плывущих в черных глубинах океана, те, незаметно меняя свою форму, преобразуются в темных амфибий, которые также неумолимо переходят в светлых лягушек. Наконец, на жизненной сцене появляются огромные черные птицы, которые уступают место белым голубям. Еще небольшой поворот, и вновь рыбы плывут по морю[14].

Вот они выползают на берег острова. Плавники их становятся лапами, головы вытягиваются. Крокодилообразный зверь смотрит на ту же скалу. Он видит ее нерезкой, искаженной — что-то между "рыбьим" видением и нормальной перспективой.

Множатся земные твари. Скачет огромный кузнечик. Он видит скалу вытянутой, как в "комнате смеха". Проползает гигантский муравей, и когда нам приходится взглянуть на тот же пейзаж его глазами, мы видим еще одно искажение.

Лезут и лезут рыбы на берег острова. Прямо на глазах их плавники превращаются в перепончатые лапы неведомых зверей и, постепенно меняясь, становятся руками нашего общего предка.

Прикрыв глаза рукою от солнца, смотрит на скалу человекообразное существо. Сначала оно не умеет "установить фокус", и знакомая нам картина выглядит нерезкой. Но вот лицо стало собранным, совсем человеческим, и волосатая рука, загораживающая глаза от яркого света, тоже становится обычной рукой. На берегу моря стоит тот самый человек (им может быть и живой актер), чье отражение в зеркальном шаре мы видели в предыдущих кадрах, его глазами мы видим все тот же пейзаж.

Переплывами меняются горные пейзажи. По крутым тропинкам поднимается наш герой и ведет свою беседу столько же с нами, как и с самим собой. Мы видим, как много дано человеческому глазу, как открывается ему красота мира, и тем неожиданнее звучат слова героя фильма:

Если смотреть в масштабе вечности, мы только что вылупились из яйца, — продолжает он свой страстный монолог, — и еще не научились как следует видеть. а уж изобразить увиденное — тем более.

Наш герой появляется на узкой улочке старого города. Доходит до веревки с бельем, перегораживающей улицу, останавливается. А я — строитель, архитектор, зодчий — назовите как хотите, но только научите, как мне нарисовать на бумаге то, что я хочу построить! как, я вас спрашиваю? как мне изобразить объемный трехмерный дом на плоском листе? ну вот, пожалуйста, научите... — говорит он, поднимая с земли кусочек угля и быстро нанося им на развешанной простыне четкие линии, изображающие окружающие его дома.

Я старался, видите — старался изо всех сил сделать эти дома выпуклыми, настоящими. А что вышло?! Как тут строить, когда не видишь ни линии стен, ни пола, ни потолка? — Почти кричит Зодчий и в гневе ударяет по простыне кулаком с задней стороны, чтобы сделать свой чертеж выпуклым. В центре его выпячивается балкон одного из домов. Зодчий, обрадованный, отступает, проводя перед чертежом рукой, словно призывая его сохраниться навеки. И тотчас штрихи эскиза превращаются в законченные линии гравюры. Полощется на ветру простыня с изображенной на ней городской улочкой. И мы вместе с Зодчим видим, что она вновь стала плоской, безо всякого следа выпуклости на месте балкона.

Вот оно, проклятье моей жизни! — восклицает зодчий. — Я должен уметь увидеть на рисунке то, чего там и быть не может: мне надо узнать объемное на плоскости, но ведь мой глаз к этому еще не успел привыкнуть. почувствовать ширь и глубину — и как? — с помощью каких-то цветных пятен, нанесенных на холст! А что еще представляет собой любая картина?

Безнадежно понурив голову, бредет Зодчий по городским улочкам. И все, на что он ни взглянет, стремительно приближается и становится, как бы нарисованным на поверхности стекла — реальная сочная и объемная жизнь превращается в соединение цветных пятен различной яркости, что, в сущности, и представляет собой любая картина.

Зодчий бросает взгляд на двух жуков, катящих шарик, и они сразу же уплощаются на том мысленном холсте, что живет в воображении Зодчего. Но вот он берет жука в руку, ощупывает его пальцами, и на наших глазах скарабей становится объемным. Так же точно рука рассказывает глазу Зодчего о форме стрекозы, которую тот ловит, и цветка, который он срывает. Предметы раскрывают Зодчему свои размеры и формы: пальцы руки, обегая края их, учат глаз видеть мир.

И, словно приветствуя прозревший глаз, наплывают один на другой четкие, рельефные пейзажи. Их чистая, прозрачная красота служит резким контрастом сумрачному лицу Зодчего, который идет навстречу нам по горной дороге.

А я вам все-таки докажу, что глаз наш ничего не видит! — в запальчивости, с фанатическим упорством твердит он. — Вот тут я кое-что построил, собрал кое-какие вещички. Милости прошу, заходите, будьте как дома!