Геополитический романс (сборник)

Ох, смягчал крепенький интеллектуал-председатель! Выносил за скобки собственную живейшую принадлежность к засыхающему колхозному древу. Он как бы являлся старшиной нищих. Власть его над ними была огромной. Мог дать, а мог не дать. Заплатить и не заплатить. Позволить и не позволить. Государство поддерживало эту его власть, потому что стояло над председателем уже как складской прапор над старшиной. Могло дать, а могло и не дать колхозу корма, стройматериалы, технику. Могло списать, а могло и не списать (что, в сущности, большого значения не имело) увеличивающиеся с каждым годом долги. Наконец, могло посадить, а могло и не посадить председателя. Был этот порочный круг отвратителен. Но и выгоден всем. Егоров, тряпичная бабушка, Гена, прочие колхозники могли жить и не работать. Председатель воровать. Государство — существовать, как если бы никаких колхозов в природе не существовало — продавать золото, лес и нефть, кидать что-то этим самым колхозам, чтобы не протянули ноги с голоду. Туда-то, в немой преступный сговор, и лез зачем-то со своей арендой дядя Петя, выступал в роли перевоспитавшегося вора, который вознамерился сделаться героем труда. Как будто не знал, что воры не только поклялись сами никогда не трудиться, но и не давать честно трудиться другим ворам.

Вот что рвалось у Леона с языка, но ни ему, ни председателю не хотелось выставлять перед иностранцами русских уже не просто несчастными, а подленько приспособившимися, предпочитающими лень, пьянство и воровство честному труду, сомнительными страдальцами.

Поэтому Леон возразил коротко, сухо и безжизненно, как парторг на партсобрании:

— Вы обязаны расчищать почву для новых отношений на селе, а вы держитесь за отжившее.

— Расчищать? — обрадовался председатель. — Каким же образом прикажете расчищать?

Леон хотел ответить, что образ, собственно, один — бульдозером! Соскрести тряпичную бабушку, Гену, избу-параллелограмм с земляным полом, косматым сараем, черного Егорова с косой, чучело-памятник, сожженную кузницу, прочее колхозное убожество, как соскребают плесень, совершенно при этом не думая, что плесень — тоже совокупность живых, имеющих право на существование организмов. Но ответить так значило объявить себя троцкистом, новоявленным сталинским коллективизатором наоборот, фашистом. Это они были уверены, что отдельных людей, а то и целые народы не можно, а должно соскребать с лица земли, как плесень. И некоторые народы, как, к примеру, немецкий, странным образом откликались на дикие эти идеи, дружно брались за скребки.

— Каким-каким, — недовольно пробормотал Леон. — откуда я знаю?

— Насильственным? — проницательно (как если бы человек вставил в рот папиросу, а он догадался, что тот собирается закурить) осведомился председатель. — Как же так? Демократия, провозглашенный парламентом примат общечеловеческих ценностей над классовыми предполагает безусловное уважение прав граждан, всеобщее безусловное равенство перед законом. Пока что нет законов, позволяющих сгонять с земли одних людей, потому что они якобы реакционны, передавать ее другим, потому что они якобы прогрессивны.

— У нас сейчас вообще нет никаких законов, — буркнул Леон.

— Совершенно верно, — как какой-то профессор согласился председатель. И как профессор же продолжил: — Отсутствие законов, молодой человек, предполагает… что?

— Беззаконие, — пожал плечами Леон.

— А беззаконие в свою очередь, — продолжил председатель, — предполагает разрешение спорных вопросов посредством…

— Силы, — закончил Леон.

Странный какой-то пошел у них русский разговорчик. Начали как непримиримые противники, заканчивали как полнейшие единомышленники. А могло бы быть и наоборот.

— Где окажутся сильнее арендаторы, — подвел черту председатель, — там не быть колхозам. Где колхозники, там не быть арендаторам! — И вдруг гулко, как в пустую бочку, расхохотался. Хотя решительно ничего не было смешного в нарисованной им картине.

Французы тем временем перегруппировались, наставили объективы камер на Леона. Их ужаленная пчелой начальница подтянулась, приободрилась, поправила волосы, белозубо улыбнулась в камеру, как будто пчелиный укус решительно ее не беспокоил, заговорила с быстротой сумасшедшей.

— Она хочет говорить с тобой, — ткнула Леона в бок острым кулачком Оленька.

— Со мной? — Леон испугался не столько того, что придется говорить, сколько — что в таком же темпе.

— Она просит, чтобы ты отвечал коротко и по существу.

Леон пожал плечами. Всю жизнь он стремился, чтобы все в жизни было коротко и по существу. Но получалось длинно и против существа.

— Кем тебе приходится фермер-арендатор? — Чтобы лучше слушать и переводить, Оленька сняла с головы пестрый пиратский платок, обнаружив под ним длинные острые уши.

Леон вспомнил чернобыльского волка. В волчьем полку прибыло. «Человек человеку волк, товарищ и брат, — тупо подумал Леон. — Человек человеку друг, волк и брат. Человек человеку друг, товарищ и волк».

— Волком. Нет, дядей!

— Сколько тебе лет?