Георгий Гурьянов: «Я и есть искусство»

«Конечно, мне доводилось наблюдать, как Георгий пишет картины. Много раз. Видел, естественно, и как он рисует, и все сопутствующие этому процессы. Насчет технологии – всегда было по-разному. Ну и это был для него только как некий вспомогательный инструмент, не более. Но Георгий, конечно, любил именно «классику» интерпретировать. Например, кадр из какого-нибудь фильма, который ему нравится. «Олимпии» (фильм Лени Рифеншталь. – Примеч. авт.), например. Он брал кадр, который ему нравился, проецировал его проектором – довольно старым, я его чинил с Георгием много раз, потому что он был еще советский и уже рассыпался, так как переезжал много раз с Георгием, да и до этого, видимо, немало потрудился. К этому проектору было трудно достать не только лампу хорошую, но и прочие детали: оптику, зеркала, это был самый настоящий «олдскульный» аналоговый проектор, кажется, эпидиаскопом такая штука называется. Но это не важно. Почти все художники – возрожденческие ли, греческие или египетские – пользовались разными подобными приспособлениями, камерой-обскурой например. Караваджо можно вспомнить… Просто Георгию так было быстрее скомпоновать картину, удобнее: приблизить, увеличить – или наоборот. Но не один проектор не напишет за тебя картину, так же как и пишущая машинка не может сама по себе написать роман, это же очевидно. Ведь эпидиаскоп – это даже не принтер. Тут была абсолютно честная работа настоящего художника. Георгий очень часто сам готовил себе холст, не натягивал каждый день обязательно холст на подрамник, предпочитал готовый, но если ему нужен был какой-то определенный размер под композицию, то он мог сам запилить подрамник, натянуть холст и так далее. Конечно, иногда он покупал и загрунтованный холст, но все же предпочитал грунтовать сам. И очень внимательно относился к грунту. Он его шкурил очень тщательно (что собственный холст, что готовый), добивался идеальной поверхности – чтобы никаких ворсинок, никакой неряшливости. Все это зашкуривал много раз, пока холст не превращался в такую поверхность, как итальянская штукатурка или почти как фреска, например. У него часто даже пальцы были стерты в кровь от наждачной бумаги. И потом он карандашом полностью прорисовал картину, поэтому очень легко его атрибутировать – под живописью обязательно будет целая картина в карандаше. Потом уже он делал и подмалевки, и прочее, но обычно уже поверх проработанной в карандаше картины. А потом уже шла живопись, в краске. Он хотел освоить и технику чисто классического масла, но так как масло долго сохнет, он писал акрилом. И краски дорогие он покупал, конечно, качественные, и очень дорогие кисточки, лучшие для его техники. И всегда был чист, в чистой одежде, кисточки о штаны и рукава не вытирал. Как и Леонардо, Георгий любил аккуратность в работе и так же, как и он, считал, что кисточки должны быть непременно длинные, чтобы не пачкать белую рубашку художника, в которой тот пишет. Ну, что тут еще добавить… И вот он картину отрисовывал-перерисовывал многократно, и еще – во много раз больше – переделывал лица. Например, нарисует лицо, потом что-то ему не нравится, или модель его разочарует, и он рисует свое лицо, потом и его сотрет – и нарисует другое. У него такое часто бывало, что на одной картине много его портретов. Не то чтобы он так себя любил… Чтобы рисовать модель, нужно приглашать, ждать, а работать надо сейчас – вот он сам с себя рисовал. То есть использовал себя как модель, а не как объект самолюбования. Хотя… обходилось и не без самолюбования, наверное. Георгий же знал, какой он ладный да складный – отличная модель.

Он неоднократно дублировал свои работы, потому что все их хотели приобрести. Нельзя же выпустить альбом и напечатать всего одну пластинку… Все хотели морячков таких, морячков сяких – серьезно, очередь на них стояла. Но он часто отказывал, если кто-то из заказчиков ему не нравился. Галеристам с ним было трудно, это очевидно. Но дольше всех он работал с Ольгой, с ее галереей «Д-137» – это была и дружба, и весьма плодотворное сотрудничество.