Георгий Владимов: бремя рыцарства

…он был – всадник, былинного облика воитель и вождь и, не зная этого, являл собою притягательную силу – человека, знающего, куда вести. Если б он передвигался на машине, если бы суетился, даже распоряжался энергично, он был бы от многих взоров без пользы скрыт, но человек на коне, пребывающий в спокойствии и раздумье, помещает себя в центр внимания, он вознесен над головами толпы и владеет ее тревогами и надеждами. Он ехал, ослабив поводья, бросив руки на луку седла, морщась от боли, но чувствуя постоянно обращенные к нему взгляды. И далеко окрест разносилась весть о генерале, собирающем несметную силу для отпора (3/307).

Эта конная иконография очень интересна. В голову приходит много ассоциаций, например, созданный в 1944 году В.Н. Яковлевым конный портрет маршала Жукова, изображающий его сидящим на попоне с золотыми пятизвездиями как божество на белом коне. Попирая немецкие знамена, он возвышается над полуразрушенными Бранденбургскими воротами. Другой образ – статуя маршала Жукова на коне, исполненная Вячеславом Клыковым, была установлена на Манежной площади в 1995 году. Несколько балетная, вытянутая слишком далеко вперед нога клыковской лошади, стоящей на высоком пьедестале, плохо вяжется с массивностью всадника. Раненому Кобрисову после гибели первого коня пришлось отступать большую часть пути на крестьянском мерине (3/318–319). Эта деталь кажется символом того, что Жуков на своем белом у Яковлева, а потом изящном клыковском коне – в победе отдален от народа, возвышается над ним, тогда как Кобрисов по мере отступления делается ему все ближе.

Тема, которая очень важна в этом эпизоде, – связь с исторической Россией, которая в СССР казалась утерянной. Ее-то и хочет найти генерал: «Иду на восток, в Россию. Хочу, понимаешь ли, концом копья Волгу потрогать. Говорят, часовенка там поставлена, где она вытекает из родничка. Там я посижу, подумаю – и скажу тебе, жива ли Россия или уже нет ее» (3/312). Этот мотив, перекликается с песней «Русские палачи» А. Галича:

Что ни год – лихолетие,
Что ни враль, то Мессия!
Плачет тысячелетие
По России – Россия!
Выкликает проклятия…
А попробуй, спроси —
Да, была ль она, братие,
Эта Русь на Руси?

Эта – с щедрыми нивами,

Эта – в пене сирени,
Где родятся счастливыми
И отходят в смиреньи.
Где как лебеди девицы,
Где под ласковым небом
Каждый с каждый поделится
Божьим словом и хлебом.

В романе есть эпизод, подтверждающий, что существует и жива. Еды больше не осталось, и генералу пришлось голодать вместе со своей армией:

И вышел на поляну солдатик – в горбатой шинельке с бахромою на полах, – пригляделся к ним, склонив набок голову в добела выцветшей пилотке, и произнес в горестном изумлении:

– Бог ты мой, командующий с комиссаром не евши сидят, бедненькие. А нам-то хоть сухари выдали. Дай-кось поделимся.

Сунув руки в карманы едва не по локоть, перегибаясь с боку на бок, он что-то нашарил, вытащил каменный армейский черный сухарь и разломил его надвое (3/322)[521].

В этот период отступления генерал Кобрисов впервые чувствует полную свободу – от политического режима, начальства, Сталина, хотя ему ясно, что этой свободе придет конец: «Иду вольный по своей земле. Никто не гонит меня, да вроде и не препятствует никто. А в душе – тоска» (3/312).