Герой

— Надо же, сама доброта! — возмутился юноша. — Зачем же ты тогда язвишь?

Она продолжала смотреть ему в лицо.

— Я люблю тебя, — тихо, словно про осень, сказала Маша.

— Хм, — он раздражённо вырвал руку из её ладони, и с видом напыщенного барана, развернувшись, медленно, чтобы девушка успевала за ним, пошёл к асфальтовой дорожке.

Но, Машка оставалась на месте. Давид напряг уши, пытаясь услышать шелест её шагов, но сколь ни сильным было напряжение, он, только отчётливей чувствовал веяние осеннего ветерка.

Додик замедлял шаг, пока, в конце концов, не остановился, не дойдя до выбранной наугад цели. Потом, резко повернулся. Мария стояла на том же месте, где и прежде. Он скривил лицо, словно хотел заплакать.

— Ну, ты идёшь?

Маша в ответ звонко засмеялась. Она смеялась громко и с удовольствием.

— Ты идёшь!? — почти крича, переспросил молодой человек.

— Ну, конечно, конечно иду, — сквозь слёзы смеха выдавила она и побежала к нему. Она обняла Давида, прижалась к его груди и, мурлыча, произнесла:

— Какой ты у меня ещё ребёнок.

— Но, но, но, — Давид отстранил её, — я уже давно не ребёнок.

— Ну, ладно, ладно, не ребёнок, — она улыбалась, — не ребёнок. Побежали. — Девушка схватила его за руку и увлекла за собой.

— Куда, ты, куда?! — пыхтя, кричал ей Давид. — Всё, стой, хватит! — Он резко остановился, и Машка, державшая его за руку, чуть не упала на землю. Она смеялась.

— Ну, чего, чего ты хохочешь! — возмущался молодой человек.

— Ты, помнишь нашего преподавателя по истории права? — Машка держалась за грудь и тяжело дышала после пробежки.

— Ну.

— Что, ты заладил, всё ну да ну? — Она подняла брови и покачала головой. — Он мне в любви признался.

Давида, словно облили кипятком.

— Как, гм… как это, тебе признался? — заикаясь, выдавил он из себя.

— А, вот так, — Маша прищурила глаза, — он мне так прямо и сказал: «Мария Дмитриевна, я в вас влюблён!» — Она снова засмеялась, глядя на, расплывающееся в гневе, лицо Давида.

— И что? — несмело спросил он.

— Да ничего. Пойдём, — она взяла его под руку.

— Нет, нет, — Давид покорно шёл рядом с ней, теперь никуда не убегая, — чем это всё закончилось?

— Ничем не закончилось, — пожала плечами Маша, — а чем, по-твоему, должно было закончиться.

— Ну, я не знаю…

— Ничем.

— Как это ничем? — не унимался Давид.

— Я сказала «спасибо» и ушла.

— За что спасибо?

— За признание, — удивилась девушка.

— Ха, за признание, а я?! — возмутился Давид.

— Я разве сказала, что ответила ему тем же?

— Нет, но зачем ты его поблагодарила?! — всё дальше возмущался Давид.

— Хорошо, твои действия, — было заметно, как Маша раздражается, она уже жалела, что всё сказала Давиду.

— Я не знаю, но можно было ответить, что ни будь другое, или, там, вообще ничего не говорить, развернуться и уйти.

Маша молчала. Дальше разговор, как-то не клеился и вскоре молодые люди, так и не найдя понимания, разошлись по домам. Это произошло через день, после того, как Давид провел время с Лизой и попробовал травку. За пару недель до того, как плотно подсел на дозу.

Он лежал на койке с железной, панцирной сеткой. Пахло мочой и лекарствами.

Руки его, в области запястий, были зафиксированы простынёй и привязаны к кровати по обеим сторонам. Так же, были привязаны и ноги. Подмышками, была протянута ещё одна, скрученная простыня, которая не позволяла Давиду приподняться.

Он мог только вертеть головой. Простыня под ним, была мокрой, толи, от пота, толи от мочи, толи от всего вместе.

Какой сегодня был день, он, конечно же, не помнил. Он вообще, смутно припоминал события последних трёх дней.

Это была первая ломка. Она, показалась ему ужасной. Нестерпимые боли во всём теле, выворачивание ног наизнанку.

Руки и спина, словно раздирались на части и заворачивались в узел.

Кишки крутило и выжимало, словно в стиральной машине.

Ему разрешали передвигаться по большой, просторной палате на десятерых человек, привязывая лишь в ночное время.

Осознание всего происходящего придет к нему, намного позже. А сейчас, он, чувствовал, лишь невообразимую ранее, боль. Всё, что мог делать — требовать, еле ворочающимся языком, «сонников», да испражняться под себя.

Время от времени, боль отступала, как-то, независимо от препаратов, и он, словно, уносился в параллельный мир. Мир ужасный, пугающий своей глупостью и безысходностью.

То ему представлялось, что он, по каким-то, неведомым причинам, попадал в комнату Маши. Где-то рядом, ходили её родители. Было полное ощущение их присутствия. И он пугался, что лежит, вот так, голый, обоссаный, в их доме, и они сейчас его увидят.

То вдруг, он переносился в университет, на кафедру философии, и пожилой профессор что-то рассказывал аудитории. Нет, он не слышал его голоса и голосов одногрупников, но явно ощущал их рядом. Ему становилось стыдно и страшно.

Потом, он резко возвращался к боли и кровати с панцирной сеткой. Молоденькая медсестра смотрела ему прямо в глаза. Её голубые радужки, казалось, источали жгучую ненависть.

Давид думал: «За что?». И тут же чувствовал тупую, разрывающую боль в позвоночнике. Начинал плакать и просить обезболивающих и снотворных препаратов.