Герой

— Мало, Игорёшенька, мало. Обществу нужны результаты не в единицах, и даже не в сотнях, а в тысячах и десятках тысяч.

Она говорила, и голос её становился жестче.

— Тебя скоро растопчут. То, что ты делаешь, назовут, каким ни будь тоталитарным сектантством. Тебя прекратят финансировать из горздрава, потому что против восстанет официальная медицина, церковь, в конце концов, а в итоге всё общество. И наступит закономерный итог всех благих начинаний — всё развалится.

Она замолчала на минуту.

— А мы расстанемся.

— Но…

— И не только поэтому, — перебила Оксана, — а ещё потому, что я свободный человек, с искрой бога в душе — так ведь ты говорил. Я хочу забыть всё, в конце концов. Всё что связывало меня с героином, а ты тоже связывал меня с ним, избавляя, понимаешь? — она повернулась к нему и смотрела уже, как-то, извиняясь, и говорила последние слова уже тише, чем начинала.

Давид, как соляной столб стоял у окна, он почувствовал себя преданным. Преданным с извращённой жестокостью, хотя, что может быть более жестоко и извращённо, чем предательство.

Он подумал, что люди, в принципе, из-за которых он жил и работал здесь сейчас, вдруг стали просто людьми. Чужими людьми, а не братьями и сёстрами, в которых он нуждался. Он ещё не усвоил урок. Он, в отличие от Оксаны, не чувствовал бога в себе и не хотел быть свободным, а иначе ушёл бы отсюда давным-давно!

Ореол таинственности, и философско-религиозные беседы, придавали ему значимость в собственных глазах. Он видел кумиром Игоря. Отрешённость от мира, казалась ему волевым актом сильного человека. А на самом деле — его просто пытались избавить от наркотика. Уму непостижимо.

Гады! Сволочи! Ненавижу!

Давид ринулся в свой барак, до подъёма было ещё минут десять. Он собрал вещи в рюкзак, и никому ничего не сказав, дёрнул по грунтовой дороге к деревне, матерясь, как последний безбожник.

Мать, кстати сказать, не переживала из-за тридцатидневной отлучки Даивда. Оказывается, её предупредил Андрей, что сын задержится, так как пойдёт в поход по тому же маршруту с новой группой — уж очень, мол, понравилось.

Он даже фото передал, сделанное тайком, когда Давид разливал по мискам кашу, трудясь на полевой кухне. При этом он щурился на солнце, отчего, было ощущение, словно тот улыбается. В обще, ничего так, фотка получилась.

По прибытию в город, Додик героин сразу не достал. Достал через час. И с такой радостью зашарашил себе в вену, что сам Господь, так не возрадовался на шестой день сотворения мира, потирая ладони при виде своих деяний.

Дурак, зачем я тогда укололся, думал Давид сейчас. Мстил? Но разве им стало от этого хуже, или, скажем, стало хуже, чем мне? Да… тогда был шанс. Реальный, но упущенный шанс. А могло бы всё стать так, как прежде. Нет… лучше, чем прежде… гораздо лучше.

Вновь институт, Машка, мама и беззаботность. Да — именно беззаботность. Потому, как заботы нормального человека — это не заботы — это жизнь. Пусть с горестями, но и с радостями неизбежно, пусть с проигрышами, но и неотвратимыми победами. А так, жизнь Давида, представляла собой сплошное поражение.

Поражение бывает разным. Когда на поле брани, необстрелянный, но безрассудный боец-салага, в браваде захлёбывающийся, получает пулю-дуру в глаз, и та вылетает через затылок, вместе с кисельными кусками мозгов и крови — это его поражение.

Бывает, когда дождевой червяк «высунув язык от радости», вылезает на поверхность подышать кислородом и понежиться в дождевых лужах, вдруг не успевает чвякнуть, раздавленный детским ботинком — это тоже его поражение.

Поражения, как факта не бывает, поражение — это качество свершаемого. Огромная пропасть между солдатом на поле боя и кольчатым червяком. Но, и огромное единство — безрассудство — вот что единит их.

И ещё одно значимо в поражении. Червяк мог погибнуть под землёй, съеденный кротом звездорылом. Он бы отбивался от его челюстей — щупальцев. Пытаясь добыть свободу, и не смирился бы до потери последнего нервного ганглия, сражаясь за право жить. Боец мог погибнуть, отдыхая между сражениями, выпивая медицинский спирт, и достигнув состояния глубокого опьянения, грохнуться башкой о острый угол стола.

Кто же пораженец?

Не важно кто ты, важно как ты терпишь поражение — именно это делает тебя кем-то или ничем.

Вьюга в тот день мела, как в день смерти Ленина. Про непогоду в известную дату, Давид знал из стихотворения какой-то поэтессы, изучаемого в начальной школе. Он помнил что произведение, начиналось, приблизительно так:

Все шли, а вьюга над землёю, такая страшная была,
Как будто он унёс с собою, частицу нашего тепла.

Но сейчас Додик не думал о вьюге и морозе. Он прорывался сквозь непогоду на встречу с любимой.

Давид непременно хотел видеть её, ибо сейчас она была единственным человеком, которому можно было упасть на грудь, и высказать все обиды на несправедливый мир. Нет, вселенную — безгранично несправедливую вселенную.