Герой

Вопрос «за что», вновь возник в голове Давида острой болью. Казалось, что кумар, словно шаровая молния, собравшись воедино, одномоментно шарахнула по глазам, вискам, затылку. Слёзы хлынули из глаз.

Додик вскочил с места и ударил Мишку в лицо кулаком, наотмашь. Выскочил из бара и прямиком отправился домой.

Идти было далеко. Редкие прохожие отскакивали в сторону. Над городом, сгустилась ночь, а Давид бежал и плакал. Бежал, потому, что так меньше болело тело, плакал оттого, что так меньше болела душа.

Он промучился всю ночь, корчась в кровати. Его простыня и подушка, под утро были сырыми и смятыми. Додик встал, добрался до телефона и позвонил Михаилу.

— А, это ты, ну что ты хочешь? Прийти почистить мне ботинки?

— Нет, я куплю, — зло прошептал Давид, — сколько?

— Мой мальчик не знает, ути-пути…

— Не тяни.

— Две сотни — единица.

— Где?

— Там же, через три часа.

— Через три часа, да я же умру! — Крикнул Давид, и услышал, как мать ворочается в постели.

— Твои проблемы, родной.

— Хорошо, — Додик повесил трубку.

В тот день, к матери в карман, он залезть не решился. Просить, тоже испугался.

В общем, дело обошлось получением половины дозы, после символической чистки ботинок.

«Какая же он сволочь» — думал сейчас Давид. И с ней, с этой сволочью, Додик связал себя надолго. А тот, в свою очередь, обучил его всем премудростям добывания денег.

Однажды, Давид развёл даже Машку. Всё происходило уже после того, как он захлопнул перед ней дверь и послал, куда подальше.

Где-то через месяц, он ей позвонил и предложил встретиться. Машка заплакала. Она первый раз плакала при Додике. Нет, он, конечно, этого не видел, он чувствовал, слыша её прерывистое дыхание, тихий голос. Иногда, она всхлипывала, потом не дышала, наверное, боясь разрыдаться.

— Зачем ты звонишь? Я не хочу тебя видеть, — сказала она, сразу узнав Додика.

— Мне хотелось извиниться. — Говорил он в трубку. — У него получалось искренне, хотя он надеялся, всего лишь, урвать денег на дозу.

— За что?

— За то, что я тебе нагрубил.

— Ты идиот, — говорила она тихо медленно, боясь перейти на крик. — Причём тут «нагрубил», ты наркоман. Ты понимаешь, придурок. За что ты извиняешься?

— Мне кажется, ты плачешь, — сказал Давид.

В трубке, ненадолго воцарилась тишина, за которой последовало:

— Нет.

— Если нет, то почему молчишь, — продолжал наивничать Додик.

— Потому, что мне нечего тебе сказать.

— Ты не простишь меня? — казалось, голос Давида был исполнен трагедии. — Ты пойми, мне было так хорошо с тобой. Это всё наркотик, проклятый наркотик. Я брошу, я обязательно брошу.

— Брошу?! — Возмутилась девушка. — Брошу?! Ты мне звонишь, что бы сказать, что когда ни будь, возможно, ты бросишь?! Ты сам слышишь, что говоришь?!

— Просто, мне сейчас очень нелегко, Машенька, — змеёй жалости вползал Давид. — Мне ужасно тяжело. Я знаю, только ты можешь мне помочь. Только ты — мой самый близкий и дорогой человек, — Давид так вошёл в роль, что засопел носом, и глаза его увлажнились.

— Разве я не пыталась это сделать? Разве я не просила, не умоляла тебя? Когда-то я тебя предупреждала, что бы ты вообще не связывался с Михаилом. Это ведь он, Михаил, посадил тебя на иглу?

— Он, он. Прости меня, я дурак. Машенька, если бы я не был таким бестолковым, я бы никогда не вляпался в такое дерьмо. Маша, вытащи меня, Маша.

Манипуляция была не прикрытой и грубой до простоты, той, что хуже воровства. Но влюблённому сердцу Машки, с его материнской заботой ко всему окружающему, разве было дело до подозрений. Человек просил её о помощи и надеялся только на неё одну. Значит, только она одна и могла ему помочь. И не сделай она этого, её нежное сердце разорвалось бы в клочья, от переполнявших долгом чувств.

— Как, чем, что я могу сделать? — Спросила она, готовая броситься на вызов, словно скорая помощь.

— Меня ломает, Маша, — говорил Давид, кряхтя и постанывая.

Его «я» было настолько подчинено процессу добывания наркотика, что стало гутаперчивым, как дождевой червяк, и интуитивно предлагало нужное поведение, в зависимости от ситуации. Оно могло плакать навзрыд, когда было нужно, бунтовать, срываясь в крике, скрежетать зубами от несуществующей боли — и всё для того, что бы в конечном итоге достать заветный белый горького вкуса порошок.

— Я могу умереть от ломки, — продолжал он, — мне нужно постепенно снижать дозу. И тогда я выкарабкаюсь, обязательно выкарабкаюсь, Машенька. Если бросить резко, — говорил он через пару тяжёлых вздохов, — то сердце может не выдержать.

Машка уже сама была готова искать героин.

— Где мне его тебе купить?

— Да зачем, зачем тебе рисковать, — отвечал благородный Давид, — я сам куплю. Вот только денег у меня нет.

— Сколько? — Всхлипывала Маша.

— Штука…

— Ты дома? Я привезу.

— Нет, давай, встретимся на улице, что бы я сразу смог сходить, купить.

— Ладно. А где?

— На Ивантеевской, у цветочного киоска, через час.

— Хорошо.

Давид дождался, пока Маша повесит трубку, и вскрикнул от радости. За эти деньги он сможет купить целый грамм. Ему хватит сегодня на вечер и завтра на утро, а может останется и на третий день.

Ловок.