Герой

Он был с Машей, с качелями, с небом, с ветром. Он сам был Машей, ветром, небом, качелями. Всё было единым и неделимым, и в то же время, целое имело границы, определяя свои составляющие. Это было ХОРОШО.

Почему, как, что послужило причиной произошедшего, Додик не понимал до сих пор. Но случившееся так поразило его, что долгое время, после того как они с Машей покинули парк, он шел и молчал, наслаждаясь воспоминаниями об испытанном. Маша тоже шла и молчала.

Всё вокруг молчало и… пело.

Позже, Давид, не один раз хотел возвратиться к качелям, посмотреть — как у них дела. Быть может, они с Машкой были последними свидетелями уходящей жизни старого рассохшегося бревна с проржавевшей трубой-перекладиной. Но, так и не сходил…

И вот такие прекрасные мгновения жизни были растоптаны, растерзаны, уничтожены белой пылью, которая оказалась важнее, чем всё остальное.

Сумасшествие какое-то…

В психушках Давиду тоже приходилось лежать.

В больших психиатрических клиниках, находились все отделения — от неврозов до психозов, в том числе и наркологические. Обычно, последние заполнялись только алкоголиками.

Наркоманы и пленники Бахуса, почему-то, по непонятным даже им самим причинам, ну никак не уживались в одном месте. Потому, нариков, старались класть в отделения для острых психозов.

Они там, во-первых, спокойнее себя вели, потому, как боялись пациентов, а во-вторых, учёные мужи считали, что воспоминание о пережитом, поможет больным по выписке, как можно дольше продержаться без наркотиков.

И здесь, с наркозависимыми, не церемонились. Они могли лежать на вязках по три, четыре дня. Лишь раз-два, за сутки, подходил санитар внушительных размеров, и отвязывал одну, потом другую руку. Давал утку, иногда отводил покурить.

Конечно же, Давиду не понравилось подобное обращение. Первые четыре дня ломки вообще, самые болезненные трудные и капризные. Когда подошёл санитар, Додик умолял, шептал, обещал быть самым лучшим, только бы тот его развязал.

Но санитар выполнял свою работу добросовестно, немногословно и без лишних эмоций.

Всё сделав он ушёл, не отреагировав желаемым образом на просьбы — Давид стал кричать, материться, требуя свободы, и обещая всем показать самые неприятные вещи, после освобождения из вязок.

Под вечер когда доктора покинули отделение. А медсёстры пили чай, где-то за закрывающимися, вагонного типа замком, дверями, в палате на тридцать коек оставался дежурить молоденький санитар.

Давид решил взять всех «штурмом». Он закричал, выгнулся на кровати, до боли стянув себе вязками руки и ноги, и с пеной у рта, стал выкрикивать сдавленным голосом ругательства вперемешку с требованиями свободы.

Проживающие в палате, а их было ещё двадцать девять, все как один повернулись к нему. Все были страшные, непохожие друг на друга — словно недоделанные чудовища из фильмов ужасов.

Глаза одних были как у японцев, другие смотрели злобно и пронзительно, третьи — отрешённо, но в этой отрешённости больше всего, почему-то виделась угроза. Эта отрешённость словно проникала в самую сердцевину души и царапало слово «страх» на сердце.

Санитар не подумал подойти, напротив, он встал и нарочито, захлопнул за собой дверь в палату.

Давид продолжал выгибаться, разбрызгивать пену и орать, на чём свет стоит.

Несколько больных встали со своих постелей, и подошли к нему.

Давид, испугался, но решил продолжать наступление, закрыв для храбрости глаза, что бы вокруг ничего не видеть.

Остальные пациенты тоже начали вставать с кроватей и подходить к корчащемуся телу Додика, окружая его со всех сторон.

Когда Давид попытался в очередной раз набрать полные лёгкие воздуха, он почувствовал на своих губах солёный вкус и ощутил неприятный запах чьей-то ладони. Открыв глаза — он увидел жудчайшую вещь: его окружали десятки лиц, и одно из них, самое страшное, вытаращенными глазами, неправильной формы, широким грязным носом, и коричневыми обломками зубов, нависало ближе всех. И его гадостная ладонь, закрыла сейчас рот Давиду, а грязные пальцы второй руки зажали нос.

В болезненный мозг Додика, вошла калёной стрелой и там застряла мысль «сейчас грохнут». Вот так, в дурдоме задушат грязной рукой. Неужели, последнее, что он увидит перед смертью — жуткое рыло этого недоумка?!

Кислород, катастрофически заканчивался. Давид, тщетно пытался вырваться, извиваясь пуще прежнего. Но руки, принадлежавшие окружавшим его кошмарным личностям, схватили Додика за все части тела, упёрлись в живот, бёдра, грудь, прижав к кровати так, что бы он вообще не мог пошевелиться. И уже теряя сознание, сквозь звон в ушах, он услышал: «Переворачивай его жопой к верху, ща я ему как впердолю!»

Изголодавшийся по кислороду мозг Додика, немедленно выдал его представлению картину, как его будут насиловать, жалкого, беспомощного, связанного по рукам и ногам. Внутри его головы, кто-то тихо и протяжно заскулил.

— Фу, фу, да он обосрался, — донеслись голоса, и Давид почувствовал, что лежит на куче собственных испражнений.

— Серун! — уродливое лицо хлопнуло его ладонью по щеке. — Живи, серун, дыши, и закрой рот.