Герой

Несмотря на долженствующую репутацию такого заведения — страшного и странного, Давид ощущал себя здесь, словно, среди своих. Несчастные и отвергнутые. Он сейчас был таким же. С той лишь разницей, что их отвергли первыми, а он сначала отверг всех сам и лишь, потом оказался выброшенным за задворки социума.

Впрочем, задворки, отверженность, ненужность — всё это не так просто и наотрез, как кажется при первом взгляде.

Хотя это слова, выражающие внешние отношения и события, на самом деле они отражают глубинное каждого из человеков. Если чувствуешь себя отверженным, там, внутри, и не потому, что тебя на самом деле отделяют, а из-за того, что с детства ощущаешь себя ущербным не таким как все. Нет у тебя руки, ноги, отца, родительского внимания. Пусть даже из-за того, что родители вкалывают, стремясь прокормить дитя своё, а, отнюдь, не нарочито забросили его на произвол. Но ребёнку-то не понять.

Вот тогда-то, от собственного ощущения ущербности, начинает думаться, что все видят в тебе недоделка.

Они, другие, скорее всего, так и не помышляют, и рады бы видеть тебя в кругу своих друзей, и уж тем более, не прогоняют тебя.

Ан-нет, собственное чувство уязвлённости жизнью — отталкивает тебя от них.

И из-за ущербности собственной, и из-за обиды, и из-за зависти, что у других не так, что другим более лакомей живётся на свете — сам себя выбрасываешь к задворкам. Хорошо, если там найдётся человек, который уже почти понял причину своей беды, увидит тебя, поможет.

Но такое бывает редко, хотя и бывает.

Давид вспомнил, как однажды наблюдал сцену в метро. Память выдернула её из закоулков забытого именно сейчас, и именно сейчас раскладывала по полкам то, что тогда внесло просто удивление, но осталось непонятым.

Тогда Додик ещё не кололся, а был лишь абитуриентом университета. Предэкзаменационный мандраж, последнее занятие с репетитором, после которого он возвращался домой. Стоял в громыхающем, набитом народом вагоне метро у короткого трёхместного сидения.

Вначале он глазел на своё отражение, искажённое толстыми стёклами вагонного окна, и думал о том, что перед экзаменами, ни в коем случае, нельзя стричься. Потом опустил глаза и увидел сидящих перед ним людей.

Молодой человек, лет двадцати пяти, с засаленными волосами, нестриженой, торчащей клоками бородой в дедовской рубахе и мятых брюках.

Рядом с ним девушка — небрежно заплетённая коса, старомодная потёртая белая блузка, длинная чёрная юбка.

Возле девушки, положив ей голову на плечё, сидела девчушка, лет девяти-десяти, очень на неё похожая. «Должно быть, дочь», — подумал Додик, сходство с женщиной бросалось в глаза сразу.

Молодой человек что-то увлечённо рассказывал спутнице, а та смотрела на него ясными, безоблачными и совершенно не вникающими в суть слов собеседника, глазами. Она приоткрыла рот в очаровывающей улыбке, обнажив белые зубы и, едва показывая кончик языка.

И так явственно была видна её страсть и желания принятия себя этим человеком, так видно было её жгучее стремление впиться в его губы страстным поцелуем, прижаться к его телу в неразрывном объятии, что Давид невольно засмотрелся.

Не нужно было слов, что бы видеть, как она влюблена. И молодой человек, с виду бесстрастно что-то ей объясняя, стремился произвести на девушку впечатление правильной речью, тоном, серьёзностью лица: «мудрыми» складками лба и нахмуренными бровями.

Конечно, не специально, конечно, он не ставил цели понравиться ей, он не думал об этом — он этого ХОТЕЛ, искренне скрывая желание от самого себя.

Зато, как хорошо его желание было видно всем. Ну, всем, не всем — Давиду точно. Самой же поразительной оказалось для Додика их беседа.

Давид прислушался к словам сквозь грохотание вагона и услышал: «Иуда… в писании сказано… праведные…». Удивительно, подумалось ему, какое несовпадение поведения и испражняемых слов.

Вреующие?

Как же они, чтящие закон божий, непорочные и всепрощающие, подставляющие вторую щёку после удара по первой, выглядели сейчас такими обуреваемыми страстями, поглощёнными обычной, земной, плотской и такой пьянящей любовью!!!

Слова, витавшие между ними, совсем не соответствовали их желаниям. Им самим, наверное, задавленным страхом перед Отцом небесным и ненавистью к козням Дьявольским, наверняка было жутко испытывать подобное.

И чем больше чувствовали они страсть друг к другу, тем громче пересказывали книгу, написанную две тысячи лет назад.

Выйдя из вагона, Додик медленно шёл к эскалатору. Его чувства смешались. С одной стороны ему было приятно видеть происходившее — он как будто столкнулся с искренностью. Но с другой стороны, именно «как будто».

Искренность эта была на самом деле не искренность, а страх заглянуть в себя, хотя бы через замочную скважину. Поверить себе, в конце концов. И признать в себе способность не только разглагольствовать о вселенской любви и всепрощении, а ещё найти смелость признаться самому себе в своих чувствах, даже если они не соответствуют кем-то внушённым догмам.

От всего этого Давид, в итоге, ощутил гнев.