Герой

— Поедем в больницу, в психушку, меня там прокапают. Мне станет легче, мамочка. А когда я выйду, мама, я клянусь тебе, что больше никогда, никогда не буду этого делать.

— Конечно, в больницу… Там таких желающих как ты, наверняка — пруд пруди. Вон что по телевизору говорят — она махнула рукой указывая на большой «Panasoniс», стоявший в углу комнаты. — Там просто так тебя лечить не будут. А денежки где?

— Мам, я нашёл больницу, где нужно всего семь тысяч за семь дней, долларов за семь дней.

— Сколько?! — мать машинально прикрыла ладонью рот.

— Семь…

— Откуда у меня такие деньги, я их что, печатаю?! Где я их возьму!

Давид молчал. Мать пришла, подумав, к «мудрому» решению:

— Ничего, сам перетерпишь — умеешь балдеть: выгребай по полной программе.

Давиду больше не было жаль матери. Вдруг, словно битой по позвоночнику, к нему пришло понимание её, матери, безучастности, к его, Давида, судьбе. К его болезни. Пусть приобретённой по собственной тупости, но болезни. Это понимание и было — обидой и злостью.

Обидой за себя — несчастного, и злостью на весь мир, который сейчас воплощался в одном человеке. Самом близком человеке. В матери.

Впрочем, чувства он урезонил и придал взгляду покорность.

— Конечно, мама. Всё так и будет, мама. Но это так больно. Надо снижать постепенно, — пел он, ставшую в последствии шлягером, песню, — ты мне дай денег на дозу, а я растяну её на три-четыре раза, и всё будет хорошо.

— Точно? — удостоверилась мать, — смотри мне. Сколько тебе нужно?

— Двести.

Вот так, раз за разом оттачивалась одна из схем добывания денег.

— Рублей, я надеюсь, — мать успокоилась, словно пилот, чей самолет коснулся посадочной полосы в условиях плохой видимости.

— Конечно, — Давид продолжал источать флюиды доверия.

Мать встала, вышла в коридор, и вернулась с пятисотенной бумажкой.

— На, остальное на мороженное (о, какое великодушие!), и чтобы через неделю ты об этом и думать забыл.

Давид выхватил деньги, и, уверяя мать в нерушимости данного им обещания, ринулся обувать кроссовки.

Он слышал, как мать что-то напевала себе под нос, отправляясь в душ.

Если бы знала она сейчас, стоя под струями тёплой воды, и натираясь пенным ароматным гелем, сколько ей придётся вбухать денег, сколько придётся провести бессонных дней и ночей в поисках сына, как придётся ночевать на вокзалах, убегая от неуютности притона, которым, впоследствии станет её квартира — она бы изгрызла в кости свои локти.

Тогда, он впервые в жизни столкнулся с одиночеством, которое принял за одинокость и брошенность. С глубинным, тотальным одиночеством, которого избегал и боялся больше всего на свете. Оно, одиночество, хлынуло в него, как в пробоину тонущего корабля, разрывая обшивку и круша переборки личности. И Давид, не умея справиться с ним, стал быстро идти ко дну.

Соль жизни, разъедала его изнутри, поэтому он крутил, извращал, переворачивал своё эго с помощью героина. Пытаясь так избежать коррозии. И когда он останавливался, обессиливши, отказываясь от барахтанья — соль крупными кристаллами выпадала в осадок, больно раня душу.

Если человека не научить принимать своё одиночество. И не просто, не научить, а всячески оберегать его от столкновения, с подобной данностью существования, то, когда происходит столкновение с ним, а рано или поздно это случается с каждым, человек оказывается раздавленным тоннами, вдруг, обрушившейся на него вселенной.

Когда — то, так было с Гаутамой, когда его оберегали от одиночества перед собственной жизнью и собственной смертью. Лишь случай бросил его в объятия этой тотальности, но он смог принять на свои плечи такой груз. И стал Буддой.

Редкостное событие.

Большая часть живущих, называющих себя «человеками», скорее всего, остаются погребёнными под тяжёлой глыбиной. Глыбиной своего, личностного, глубинного ОДИНОЧЕСТВА.

Их жизнь так и не начинается, а лишь выстраиваются всё новые и новые иллюзии. Ах, как жаль расставаться с ними, когда приходит неотвратимая и объективно реальная смерть!

Давид, глядя в даль, похлопал себя по карману и достал оттуда пачку сигарет. Он поднёс одну ко рту и прикурил от зажигалки. Ему сейчас не хватало тяжёлого табачного дыма, глубоким вдохом, наполнившим лёгкие.

От затяжки слабость в теле усилилась, боль притупилась, руки стали тяжёлыми, пальцы, держащие сигарету, мелко задрожали. Краем глаза, он видел огонёк, и в струящемся через не зашторенное окно свете звёзд, наблюдал за кольцами дыма, выпускаемыми изо рта маленькими порциями.

Мысли, словно остекленели от никотинового тумана, в ожидании последней затяжки, чтобы потом хлынуть потоком через терновые кусты души наркомана.

Пускай бы я просто курил, подумал он, это тоже зависимость. А потом бы умер от рака лёгких. Что, интересно думает человек, страдающий раком лёгких?