Герой

В тот вечер, он впервые поцеловал Машу. Скорее, вначале, ощутил её поцелуй на своих губах, а потом осмелев, стал жадно отвечать. Да так страстно, что потом ещё целую неделю, девушке пришлось ходить на учёбу в кофте с высоким воротничком. Немного старомодной, но ничуть не портившей Машкиной симпатичности, а скорее, даже, подчёркивающей её.

Маша не обиделась.

Она вообще никогда не обижалась.

Даже, когда Додику казалось, что он её чем-то задел. Скорее, он хотел иногда, это сделать, проверяя так прочность её чувств к себе.

Машка для него была второй мамой, другой мамой, чаще, даже, лучшей мамой. Она спокойно относилась к его капризам. Могла час или полтора прождать его в условленном месте. Изменяла свои собственные планы, когда Додику приспичивало «свидеться немедля».

Она была его первым сексуальным опытом. А он её. Вначале, конечно, у них ничего не получилось. «Убитый горем», Давид уткнулся носом в подушку, лёжал в её постели и долго молчал.

Маша целовала его плечи и гладила ладонью волосы, рассказывая, что так почти у всех получается (ну то есть, не получается) с первого раза, и добавляла, что читала об этом в каком-то журнале.

Давид слушал её, и в его нокаутированный сексуальным неуспехом разум, полноводной рекой, вливались подозрения?

— Ты была с кем-то? — резко обернувшись, спросил он Машу.

Машка от неожиданности открыла рот.

— Ты с ума сошёл, зачем ты так говоришь?

— Слишком ты просвещённая в этих вопросах, — сощурил Додик глаза, изображая Шерлока, — расскажи мне про него.

— Про кого, Давид? — улыбалась Маша.

— Хочешь, расскажи про всех, если тебе доставит удовольствие.

У Додика от собственных слов в голове было горячо и распирало грудь.

— Мне не о ком тебе рассказывать, — говорила Маша.

Но в голове Давида, уже крутились постельные сцены.

Он смотрел на её красивое нагое тело, небольшие груди, плоский животик, с аккуратной ямочкой пупка в нижней части — и видел её в объятиях сильных, мужественных, волосатых рук. Обладатели оных, вытворяли с Машкой (его Машкой!) всякие немыслимые штуки из немецких порнофильмов.

Слов её, он уже не разбирал. Видел сквозь шум ревности в голове её лицо.

«Она издевается, просто не хочет признаваться в своих похождениях», думал его воспалённый мозг, — «А, иначе, почему она согласилась переспать с ним до свадьбы?!»

Хотя о последней, между ними никогда не было вымолвлено ни слова. «Свадьба» имела место быть только в сдвинутой голове Давида.

Да, он совсем не был похож на тех мужланов, которые, по Давидову убеждению, обладали (как красиво думалось, а?! — «обладали») Машей раньше. Он, опять же, по его собственному убеждению, был хуже, конечно же: худощавый, субтильный, и совсем ничего не умеющий в постели.

Картины бурных оргий прессовали его нервную систему. Но тут, от порнофантазий, крутившихся в его голове, где главной героиней была его Машка, он почувствовал возбуждение в нижней части тела.

Да!! Сейчас он был способен вступить с ней в связь. Лицо его исказилось гримасой страсти. Он повалил Машу на спину, и, не слыша её вопроса:

— Что с тобой?

Просьбы.

— Перестань!

Стал мужчиной. Быстро и неловко.

Он лежал сверху, не глядя на Машу, а повернув голову в сторону входной двери, и тяжело дыша.

Сейчас его мысли занимал возможный скорый приход Машкиных родителей. И ещё, Додик сожалел, что всё было не так как в кино. Как в кино, он представлял себе смутно, все картины были разноплановы и противоречивы.

У Машки по щеке катилась слеза. Но она не плакала. А… немножко грустила и немножко радовалась.

Грустила из-за грубости Давида. Радовалась же тому, что у него всё получилось. Она гладила его по щеке и говорила:

— Видишь, милый, у тебя получилось. Теперь всё будет хорошо.

Через полчаса, он ехал в метро к себе домой. А она лежала в ванной и о чём-то думала, глядя в белый потолок широко раскрытыми глазами.

Позже, Давид испытывал к Машке, не то что сексуальные чувства, хотя и они как у половозрелой особи присутствовали в какой-то мере, а видел в ней друга, что ли. Близкого друга, которого, если разобраться, не было у него за всю жизнь.

Были школьные товарищи, ребята во дворе, с которыми, опять таки, после девяти не погуляешь, иначе мать выходила на балкон и сдавленным, чтобы громче звучало, голосом, вопила:

— Дави-ид, домо-ой!

При этом, компания мальчишек и девчонок дружно гоготала, вторя:

— Дави-ид, домо-ой!

На душе от этого было гнусно. Ведь ему уже тринадцать, неужели нельзя обойтись без криков. Но матери он ничего не говорил. Просто он, чаще, не дожидался девяти, а самостоятельно шагал навстречу квартире, что бы, не быть униженным в очередной раз.

О своих чувствах по этому поводу он вообще никому не рассказывал — мать заругает, друзья засмеют.

Только Машка в его жизни была тем человеком, который понимал и принимал его, Додика, таким, каким он был: не корила, не вступала в споры, отстаивая свою правоту, не тыкала носом в дерьмо, как нагадившего котёнка, приговаривая: «Видишь, что ты сделал — понюхай!»

Он относился к ней, как к себе самому, вообще, наверное, считая её частью себя. В начале… в начале, не чая души…