Герой

Влекомый предчувствием, он выбирался в своей хлопчатобумажной пижаме из-под одеяла и с восторгом разглядывал, что творилось за окном.

Зонтики деревянных мухоморов над песочницами, дорогу, крыши домов, ветки деревьев, покрытые тонкой коркой уже обледеневшего снега — всё становилось другим.

Проходили годы, и Давид стал воспринимать снег не как нечто завораживающее и долгожданное, а как холодную, морозную, со злыми ветрами и постоянным ознобом зиму. Во время которой, надо было ходить в школу, делать домашние задания, жить от каникул до каникул и ждать весны.

Не то чтобы зимняя жизнь его так уж тяготила — в ней были и свои прелести: санки, лыжи, снежки. Но всё это сопровождала подспудная, бессознательно-тоскливая рутина ожидания. Ожидания перемен.

Зимой, конечно, тоже была одна большая перемена — новый год. Праздник хвои и мандаринов. Но это был запланированный праздник, надуманный и неестественный. Ожидание его было столь великим, как и разочарование по его прошествию.

Мать считала этот праздник семейным. Но семьи-то было — он да мама.

Они садились за праздничный стол, и как все праздновавшие, ели салат оливье, холодец, как все, слушали и смотрели «Новогодний огонёк». Как все пребывали в праздничной рутине.

Семейные празднества продолжались, пока Давид был зависим от матери. Но когда у него появился отец Героин, он перестал делать вид, что радуется подаркам, ёлке, апельсинам и остальной чешуе.

Послал это всё к черту и глотнул свободы, оставив мать одну в восемь вечера тридцать первого. Пошёл на тусовочку — проще на блатхату, где собирались такие же, как он, что бы ширнуться и отморозиться.

На эту помойку, его позвал Мишка, в ту пору, когда черепная коробка его не была раздавлена колёсами BMW, управляемой миловидной девушкой.

Давид вошёл в подъезд и с интервалом постучал четыре раза в железную дверь на первом этаже. Дверь открыл дохлый, обкумаренный чудак:

— Чё надо?

— Я друг Михи.

— С баблом?

— А то, — Давид хлопнул себя по карману.

— Ну, тогда вливайся, — и он поплёлся в комнату, — да, — он повернулся к Давиду, — как тебя, — он попытался щёлкнуть пальцами, — дверь закрой.

Давид закрыл за собой дверь, повернул несколько засовов. И прошёл в то, что с натяжкой можно было назвать квартирой. Две комнаты, в которой все тусовались по парочкам, в независимости от пола, и один помогал другому нашарить вены.

Волосатик в запятнанной футболке, лёжа в углу, уламывал прыщавую девицу, уколоть его первой.

— Нет, — отвечала та, — ты сейчас закайфуешь и мне будет не поставиться.

Волосатик гладил её руку в области локтя:

— Да ты же меня знаешь, кудряшка. Всё будет путём. Ну, давай, давай не ломайся.

После долгих замарочек, волосатик получил своё — игла вошла в вену, девушка набрала в шприц немного крови, проверить, попала ли, и кайф растёкся по сосудам.

Чувачёк откинулся в грёзах.

— А я! А мне!? — заскулила девица.

— Уйди, падла, не ломай кайф.

Прыщавая, обиженно села на корточки и стала тыкать себе в прожженную дорогу. Всё было бесполезно. Вена не хотела пускать в себя. Девчушка всхлипывала, пуская «скупые» наркоманские слёзы.

Давид подошёл к ней.

— Давай помогу.

Та подозрительно глянула на Додика.

— А у меня только одна доза.

— Да не ссы, я сам куплю, скажи только у кого, а то здесь все заняты своим делом.

Прыщавая кивком головы показала в соседнюю комнату.

Жгут был наложен. Давид нащупал под указательным пальцем спрятавшуюся венку. И, с третьего раза, всё таки, попал в неё.

Девица поблагодарила вялым кивком головы, при этом язык чуть высунулся изо рта, а глаза её были уже в другом мире.

Давид прошёл в соседнюю комнату и увидел. Мишку.

— О-о! — заорал тот хрипло. — Проходи, давай деньги, сегодня качественный кайф, не бодяжный. Эй, лупоглазики, крикнул он остальным, — это пришёл клёвый пацан, спаситель мой, — он ехидно хихикнул, — и по совместительству, чистильщик ботинок.

Мишкин юмор его не задел. Додик уже привык. Главное — чтобы был порошок.

А окружающим было пофигу. Они валялись где только можно: на обшарпанном диване, на полу, пьяные от наплыва героинового рая.

Давид заметил среди всего скопища и Лизу, она лежала на том самом диване, раздвинув небрежно ноги. Джинсы её были спущены до колен, а красные затёртые трусики едва прикрывали срамное место.

Так он и встретил новое тысячелетие новой эры. Пустив пороху по вене и уткнувшись лицом в Лизины ноги. Уснул в у стоп девушки, в которую когда-то был влюблён до безумия. Под безумием он видел разрыв с Машкой.

Но это всё было в прошлом, в прошлом веке: и любовь к Лизе, и любовь к Маше, и вся хрень, которую нормальные люди называют жизнью.

Сейчас же за окном, то самое чудо природы — снег. Первый снег в этом году. Давид никогда не мог встретить его рождение при жизни, теперь, чудесным образом, встречает перед смертью. Снег, в самый разгар лета. А может это знак. Знак того что… всё… пора.