Герой

Потом же… ссоры и разлады провоцировал сам.

А как может по-другому поступать человек, который привык к постоянным ссорам и ругани? Да, только так же. Человек, может представить только то, что видел, а если он не видел любви, понимания, принятия — только скандалы, поучения и «делай как я сказала», разве он мог вести себя по-другому?

Привыкши, обороняться от постоянных «ты не прав» — видишь мир злым.

Живёшь в разладе сам с собой, словно справа ангел, слева бес.

В детстве, даже в детстве, внутри Давида существовали «плохой „Я“» и «хороший „Я“».

Хороший говорил: «Надо убраться в доме, пока мама не пришла», «плохой» отвечал: «на хрен всё. И так наорёт, за это или за то, лучше пойти погулять».

Чаще, было так, как говорил «плохой», Додик проверял. И две половины его «Я» так и не могли соединиться в самодостаточного, целеустремлённого юношу — оставляя на произвол жизни полного страхов, тревоги к окружению и боязни самостоятельности, мальчика.

Мальчика, которого, уже в силу своих личностных особенностей, нашла для себя Маша.

Привычка — вторая натура.

Привычка — мировоззрение.

И как он не был влюблён в Машку, постоянно, в глубине души, он ожидал пинка под пятую точку. Ожидал и прибывал в напряжении. Поэтому, сам провоцировал ситуации, что бы разрешиться от бремени тревоги.

Но Маша не отворачивалась от него, не прогоняла. Отчего становилось ещё тревожней и напряжённее.

Может быть и с Михаилом Додик не стал бы водить дружбу, если бы Маша не предупредила его, сказав, что тот, человек нехороший. Давид ведь, сам чувствовал это, и боялся его, Мишку, но, тем не менее, пошёл за ним. Потому что, «плохой», толкал его под печень, заставляя сделать наоборот.

Вот Давид и сделал, продолжая взращивать в себе злобу на весь мир. Хотя и любил его всей душой, и уверен был, в том, что мир этот не отвернётся и взлелеет его, взяв под крыло своё.

В кабаке «На дне» Давид побывал за час до рокового события… Он купил дозу на не праведно добытые деньги и прошмыгнул в подъезд дома напротив, чтобы поймать приход.

Уколовшись, он долго тупил, глядя из окна третьего этажа. Оттуда была видна вся улица: снующие туда-сюда машины, погружённые в свои мысли пешеходы, серость неба, мрачность осенних, осыпающих мёртвыми листьями деревьев.

На город, розово-серым, опускался закат.

Давид смотрел на всё происходящее, вдруг выплывая, и снова, неожиданно погружаясь, в героиновые грёзы.

Он услышал вой сирен и увидел, как из бардового микроавтобуса «Додж», выскочило человек двенадцать. Всё как положено, для выскакивающих, ни с того ни с сего из «Доджей» — маски на лицах и укороченные складные модернизированные автоматы Калашникова в руках.

Один за другим, грозные люди, спустились вниз, в подвал, в известный кабачок. «Видать, за Михой», — промелькнуло в голове.

Взвод работал быстро, оперативно, можно сказать, бесшумно, если не учитывать сирен перед операцией. И вот, знакомая фигура Мишки, выскочила из подъезда рядом — там был чёрный ход (жил да был, черный Ход, за углом).

Мишка рванул, но не по тротуару, а по проезжей части. Оглядываясь назад и размахивая руками в такт движению. Два бойца ринулись за ним по шоссе, остальные по обе стороны дороги.

Крик прохожих, визг тормозов, глухой удар. Девушка в меховом манто выскочила из зелёной «бэхи».

Она монотонно кричала.

Кричала, прижав указательные пальцы к вискам, так, что было слышно Давиду, который находился метров за сто пятьдесят от происходящего.

Движение перекрыли на полчаса. Тело Мишки лежало под простынёй, которая пропитывалась кровью, меняя белый цвет на красный. Багряная лужа увеличивалась в размерах, выползая из-под простыни — савана бывшего барыги, друга и учителя, Михаила.

Давид не ужаснулся. Он даже не стал досматривать происходящее. Он вышел из подъезда, раздумывая о том, где теперь доставать герыч.

Было, правда, пара тройка адресов, которые Михаил дал Давиду при жизни, как человеку надёжному. Но туда он ни разу пока не обращался.

«Будет день — будет герыч», — вспомнил Додик пословицу своего погибшего друга. Он вышел из подъезда и направился к автобусной остановке, расталкивая зевак, интересующихся человеческой смертью, и прохожих, которым первые тоже мешали.

Давиду из темноты комнат показалось, что за окном, снежинка вслед снежинке, всё сильнее и быстрее пошёл снег. Странно, подумал он. Летом — снег. Может быть такое бывает?

Раньше было ожидание первого снега. Когда на улицах подмерзала слякоть, и парило изо рта, казалось, с минуты на минуту, с неба повалятся белые пушистые хлопья. Но, в детстве, по странному стечению обстоятельств, ему никогда не удавалось увидеть приход самого-самого первого снега, сколько он не устремлял свой взор в свинцовое, предродовое небо, мысленно крича ему: «Ну, давай, поднатужься!» — так и не получалось, средь бела дня увидеть, как снег появлялся на белый свет. Как ложиться на пожухлую, прибитую морозцем траву и окаменевший песок на детских площадках.

Давид встречался с первородным снегом лишь утром.