Герой

Когда мать вышла к нему вновь, она держала впереди руки с глубокими, кровоточащими чуть выше кистей, ранами. Кровь была тёмной, словно густые красные чернила. Она струйками стекала на пол, сливаясь в лужицы.

Давид рванул в комнату. Выхватил из комода простыню и разорвал на несколько длинных белых лоскутов. Когда он возвратился, мать сидела, опираясь на дверь ванной, и тупо смотрела на свои окровавленные руки.

Он упал на колени, молча, вытирая о плечо слёзы, стал перевязывать ей запястья. Лоскуты простыни пропитывались красным тур за туром. Руки Давида дрожали.

— Мам, мам, всё хорошо, — сказал он, когда повязки были наложены.

Додик провёл испачканной в крови ладонью по волосам матери. Она медленно подняла взгляд на сына и тихо прошептала:

— Будь ты проклят, ублюдок.

Давид, скривившись, поднялся с колен. Все его благие чувства сдуло, словно порывом урагана. Его лицо стало каменным и процедило сквозь зубы:

— Дура.

Он взял телевизор в охапку и вышел, даже не захлопнув за собой дверь.

Вернувшись на следующее утро, Давид не застал мать. Ничто не напоминало о случившемся вчера. В квартире было светло и чисто.

Сейчас его пальцы медленно разжимали рукоять, и нож выпал из рук. Давид вздохнул, и новый глоток воздуха принёс новые воспоминания.

Новые воспоминания о матери.

Она проснулась воскресным утром и нежилась в постели, наслаждаясь чувством радости от естественного пробуждения, не убитого звоном будильника.

А Давида ломало. Этим утром он решил рассказать ей всё. Рассказать, что подсел и попросить помощи. Он понял, что сам не справится, сам никогда не выберется из плена зависимости.

Ему было страшно сознаваться, но он верил, что мать поможет. Он верил, что если кто и поможет, то только она.

На мгновение, он представил, как подходит к ней и говорит.

— Мама, я наркоман.

Он шевелил губами и представлял перед собой искажённое горем и злостью, лицо матери.

Ему было очень страшно и стыдно. Он представил, как мать начинает кричать и закатывается в плаче. Напрягся и с силой сглотнул слюну, чтобы растворить комок в горле.

Очнулся от раздумий, глядя на себя в зеркало. Ему послышалось, что мать проснулась и зовёт его.

— Дави-ид! — кричала мать, потягиваясь в постели.

— А может она обо всём догадывается, — подумалось ему.

— Сын, принеси мне попить.

Давид прошёл за чашкой, достал из холодильника молоко, налил и принёс матери.

Она привстала с постели, посмотрела в кружку и скривилась.

— Я не хочу молока.

Давид молча вышел и вернулся с водой из-под крана. Мать взяла из дрожащей руки Додика кружку, сделала пару глотков и вернула.

— Холодная.

Давид старался не смотреть на неё. Сквозь прищуренные от напряжения веки, он глядел на красный кавролин, и мучительно готовился вылить горькую правду.

Она — правда, подступала к горлу, казалось, начинала шевелить язык, но, вдруг, вновь с грохотом минутного облегчения падала куда-то, в подложечную область.

— Мама, — наконец, выдавил Додик, держа чашку с водой на вытянутой руке. Та начинала плясать от дрожи, расплёскивая содержимое. — Мама, повторил он, — я наркоман.

— Давид, зачем ты разливаешь воду, — возмутилась мать, когда крупные капли упали ей на подушку.

— Ты слышишь, мама, я наркоман! — громче и настойчивей сказал Давид.

— Что? — спросила женщина, словно витая в облаках.

— Ты слышала, — Додик перешёл на шепот.

— Как это — наркоман? Ты что куришь? — до последнего сопротивлялась мать.

Даивд напрягся и выпалил:

— Нет… Мам… я колюсь.

— Что за идиотские шутки сын, сегодня воскресение.

— Мама. Я не шучу, меня ломает.

Мать скривилась и подтянула угол одеяла, закрыв им рот.

— Нет, — мычала она, вертя головой, — зачем ты говоришь мне это? Я тебе не верю! — она зажмурила глаза.

— Мама, — теребил он её за плечо, — помоги мне, я прошу.

— Сынок, — умоляюще посмотрела на него мать, и её голос стал сдавленным и каким-то детским. Она заплакала, обиженно исподлобья, глядя на Додика.

— Мам, меня ломает, — повторился он, — я хочу вылечиться, честное слово.

Она тихо плакала.

— Ты давно этим занимаешься?

— Три месяца, — солгал он.

— Кака же так, её сдавленный голос переходил в крик, она откинула одеяло, — а ты обо мне подумал?!

Давид поднял плечи и зажмурил глаза, словно ожидал удара.

— Ты обо мне подумал?! — вновь заходилась она в крике, привставая с постели.

Её глаза блестели от слёз и испуга.

— Я в тебя всю душу вложила, что бы в одно прекрасное воскресное утро ты пришёл ко мне и сказал: «Мама, я наркоман»?!

Давид молчал, не поднимая глаз. Мать схватила его за подбородок.

— Смотри мне в глаза. Я тебя этому учила?! Гад! Паразит! Сволочь!

Резко развернувшись, она уткнулась в подушку и заплакала.

— Я так хотела спокойно провести выходной. Сходить в театр или в кино-о-о-о — выла она.

— Мама, мамочка, прости — Давид уткнулся носом в её плечё, утирая слёзы.

— Уберись, — оттолкнула его мать, — ты просто последний негодяй!

— Помоги мне, пожалуйста, стоял на коленях Давид.

Мать присела на кровати, вытирая слёзы тыльной поверхностью ладони, похожая на маленькую обиженную девчушку.

— Что я могу для тебя сделать, что?