Герой туманной долины

— Я говорил тебе об этом тогда, в театре. Я больше не могу писать. Могу, но пусто, не так, как прежде. Возможно, однажды слова простят меня и надо мной сжалятся, вернутся, но пока для себя я остаюсь никем. По крайней мере не тем Шенноном Парксом, которым был и который сейчас стал всего лишь воспоминанием. Ты говорила, что больше не можешь играть, я понимаю это так, как не поймет, наверное, никто больше. Я даже знаю, почему пустота окружила нас, Делла. Мы — я уж точно! — предали себя и себя же забыли. Я вот забыл нарочно, думая, что смогу поправить то, что в исправлении не нуждалось.

Он шумно выдохнул, краем глаза заметив, как девушка дернула плечом, как снова свалилась с этого плеча футболка, как Делла больше не осмелилась шелохнуться.

— Я оплошал, и моя оплошность стоила мне самого себя. — Шеннон отдался мыслям, которые его подхватили и передали бурному течению, что просило себе покориться. И он покорился, заговорил вслух так, как говорил только мысленно, обращаясь к Катарин. — Так вообще часто бывает, когда предаешь себя. Знаешь, я писал и думал, что достоин большего, но не был достоин даже тех слов, сумбурных и горячих в то время.

Шеннон всплеснул руками и приглушенно, невесело рассмеялся.

— Какая же глупость! — воскликнул вдруг он, качая головой. — Какая глупость — не знать, куда посмотреть, чтобы снова увидеть того пишущего парня в отражении. Слова всегда были ценнее и лучше меня самого, Делла. То, чем мы живем, всегда лучше нас самих.

Он замолчал, тяжело вздохнув. Захотелось закурить, но при девушке наполнять кухню сигаретным дымом не решился, вместо этого сделал большой глоток остывающего чая, сжимая кружку до белых костяшек, так, чтобы не была заметна дрожь в пальцах.

Кажется, стоило обратиться к врачу — с каждым днем эта дрожь усиливалась, к ночи обращаясь онемением, не позволяя пальцам летать над клавиатурой ноутбука.

— Ты хоть раз говорил об этом? — тихо спросила Делла и шмыгнула носом.

— Нет, — честно ответил Шеннон, потупив взор еще сильнее, разглядывая почерневшие носки домашних тапок, которые когда-то были синими. — Не осмелился.

— Я знаю, почему ты не можешь разобраться, мистер Паркс.

— Откроешь секрет? — спросил он, зная, что девушка не сообщит ему ничего нового.

Но она его удивила. Не сказала «займись делом и забудь», не отмахнулась и не посоветовала больше времени уделить медитациям, записаться на курсы йоги или пойти к психотерапевту, как остальные. Потому что она была Деллой Хармон, и она его чувствовала.

— Ты никому не рассказываешь о своих страхах и проблемах, — проговорила девушка, заставив Шеннона вскинуть голову и заглянуть ей в глаза — серые, почти скорбящие, наверное, об утерянных словах и масках, которые позволяли ей играть в театре. — Молчишь, и мысли варятся в твоей голове словно в котле. Стоит только проговорить их вслух, и они перестанут быть кашей, сами разложатся по полочкам. Тогда и вывод всплывет из подсознания сам, тогда твой вопрос сам на себя ответит.

И Шеннон вспомнил сказанное однажды Катарин ему, совсем юному. Те самые слова, которые стали отправной точкой дела, которым горел до сих пор, но которым заниматься больше не мог.

«Пиши, — сказала она однажды уверенно, протягивая лист бумаги и ручку, глядя на в очередной раз заплаканного племянника, который мотал головой и правду о своих страданиях рассказать не мог. — Не можешь говорить — пиши. Пиши, и сразу станет легче».

«Вы бы с Катарин и вправду подружились, — подумал Шеннон, почти обернулся к серванту и взглянул на ее фото. — Вы бы надавали мне подзатыльников, в процессе несколько раз промахнувшись, а после прочитали бы какую-то особенную нотацию и пошли поливать цветы…»

От этих мыслей стало только хуже, только тяжелее на душе и тоскливее в разы.

— Никто не станет слушать, Делла.

— Я стану. Я люблю тебя слушать, — отозвалась она, улыбаясь уголками губ. Улыбка вышла сиротливой. — А если говорить не готов — пиши.

Шеннон вздрогнул, зажмурился и опустил голову, резко выдохнув. Глаза заслезились сильнее, соленый поток напирал с той стороны.

— Да черт! — ругнулся он шепотом, ладонью проводя по горячему лбу.

Делла ничего не ответила, продолжила говорить.

— Пиши, как пишется, как чувствуется, иди за собственными строчками, и, может, однажды они выведут тебя на нужную тропинку.

«Я уже писал так, как чувствуется, Делла, — отозвался Шеннон мысленно. — Мои чувства затоптали…»

— А вообще, — она цокнула языком и поудобнее уселась на столешнице, — ты прав: мы предали себя и себя же забыли. Ты заигрался словами, я заигралась чужими ролями. Но спать по ночам мне помогает только одна мысль, мистер Паркс, — девушка сделала паузу, задумалась, глянув на потолок, — только одна: дверь за нашими спинами закрылась, но, быть может, нам возвращаться к ней и не нужно?

Шеннон не поднял глаз, сильнее впился пальцами в кружку. Он знал, что она скажет, потому что ее устами говорили его слова — ушедшие и обездоленные.

— Быть может…

«Нам нужно открыть другую дверь…»

— …нам нужно открыть другую дверь?