Героическая эпоха Добровольческой армии 1917—1918 гг.

Совсем из другой породы людей был наш общий друг Ерофеев, которого все мы звали Бобочкой. Я не знаю человека, который, встретив его, не уносил бы самого милого впечатления от этого молодого человека. Насколько Вера Энгельгардт была выдержана и замкнута, настолько был беспечно весел и очаровательно беспутен наш Бобочка.

Он вышел в офицеры в начале войны. Как донской казак, он был некоторое время в одном из казачьих полков, потом вскоре перевелся в славный полк ген. Дениса Давыдова, в Ахтырский, в строю и во главе которого он нашел свою геройскую кончину.

Всем, знакомым с русской армией, покажется странным сочетание настоящего казака и настоящего гусара. А Ерофеев достиг этого. Ахтырский полк, в котором живы были гусарские традиции сильнее, чем в любом гусарском полку, полк, славившийся удивительным Денисом Давыдовым, гулякой, гусаром, партизаном, поэтом, которого Толстой вывел в «Войне и мире» в лице Васьки Денисова, полк, давший трех братьев Панаевых, красу и гордость русской конницы, как это, не оспаривая этого звания, признавала вся русская кавалерия, этих трех удивительных рыцарей, влюбленных религиозной, мистической любовью в свое ратное дело и в свой полк, считал в своих последних рядах и Ерофеева.

Он был среднего роста, с круглым, совсем юношеским лицом, хотя иногда и истрепанным. Он не был красив, но был очень привлекателен. И что нечасто в казачестве, он был прекрасно воспитан и обладал тем внутренним тактом, который давал ему возможность быть любимым всеми, до простого казака или гусара.

Беспутности он был необычайной. Никто больше его не любил выпить и закусить, но всегда он был мил, остроумен и блестяще весел. Талантов, и самых серьезных, у этого молодого человека лет 25–26 было множество. Он прекрасно писал стихи, сам перекладывал их на музыку, играл на гитаре, балалайке, гармонике, мило пел, был прекрасным рассказчиком, безусловным, умелым, вдумчивым писателем и удивительным карикатуристом.

По своей разнообразности таланта, по своей беспутности, он во многом напоминал мне тонкого, блестящего, слишком скоро забытого, Юрия Беляева.

Беляев был крупнее Ерофеева; его удивительный талант был больше, может быть намного, но он ведь умер в 40 лет, над ним и его полушутливой работой склонялся мой отец А.С. Суворин, которому обязан своим расцветом как Чехов, так и Беляев.

Кто же мог вести к славе этого маленького офицера, да еще во время германской и гражданской войн, кроме его поразительной чуткости и молодого таланта?

Бобочка был прекрасно молод. Его молодость сквозила во всем, как и у Беляева.

Возьмете ли вы карикатуры Беляева, его «Барышень Шнейдер», статью по обожаемому им театру, его пьесы – все в Беляеве дышет той бодрой сверкающей молодостью, перед которой был бессилен критический старый разум моего отца, в 70 лет увлеченный этим прекрасным образцом художественной богемы и прощавший Беляеву всю его дорогую всем его сверстникам и друзьям беспутность.

Таков же был и Ерофеев.

Трудно писать об этом потерянном друге, не имея и не надеясь получить когда-нибудь того, что он творил так весело и беспечно. Все погибло в страшные годы большевизма. Все, что я могу воздать его памяти, это обрывки воспоминаний о нем.

Если французы могут похвастаться своей «guerre en dentelles», мы можем похвастаться веселой войной Бобочки Ерофеева. Будучи прекрасным офицером и несколько раз раненым, он, благодаря своему мягкому юмору, все лишения и ужасы войны скрадывал в беспечной молодой доблести. Он и воевал по-своему, как воевал Денис Давыдов, и недаром мы все, как и его товарищи по полку, считали его воплощением и гордостью славного традиционного полка.

* * *

Я жил в Ростове у моего приятеля армянина. Я не смею назвать фамилии милого, гостеприимного Авета.

Как-то раз весной, рано-рано утром я был разбужен громким стуком в ставни и почти в то же время в дверь квартиры.

Время было военное и всякие неприятности возможны. Я без большого удовольствия пошел открывать дверь. На площадке стоял Бобочка, приложив руку к козырьку фуражки, и докладывал:

– Господа офицеры Ахтырского, Белгородского и Стародубовского полков (12-я дивизия ген. Каледина) просят вас подойти к окну.

Он повернулся, щелкнул шпорами и исчез.

Я пошел к окну и открыл его. Немедленно в меня полетели несколько мокрых от росы ветвей цветущей акации.

Господа офицеры, уходя на фронт, прощались со своими друзьями, тут же порубив шашками пряные душистые цветы.

«Разве можно рубить деревья и цветы», – возмутится обыватель, а у меня тогда и мысли об этом не было, и я с радостью пожимал руки этих малознакомых людей и желал им счастья.

Мог ли журналист в наше тяжкое кровавое время получить лучший знак внимания, чем эти милые, мокрые, душистые цветы?..

Бобочка любил неожиданности.

В другой раз, это было в Крыму – в Феодосии (много позднее), я крепко спал.

Проснулся я от звуков гитары. Напротив меня сидел Ерофеев и один из офицеров его полка. Ему не спалось в скучной стоянке, и он пришел к нам, зная как любили и ценили мы его беспутную прелестную веселость.