Героическая эпоха Добровольческой армии 1917—1918 гг.

Заметили ли вы, что никогда актер не станет журналистом и не станет журналист актером. Мы не играем роли и не можем выносить автора и режиссера; у нас своя дисциплина, но, ради Бога, пусть помощник режиссера не кричит мне, что сейчас «мой выход». Я его уже провалил. А вот вырваться на сцену жизни, перевернуть толпу на улице, в кафе, в гостиной, в кабинете политика или ученого, и уйти торопливо, позабыв проститься, оставив запах хорошей или плохой (судя по сегодняшнему кошельку) папиросы, недотушенной в пепельнице, – это наше дело. Наши редакторы, я сам редактор, только те же газетчики, потерявшие подвижность и насильно организовавшие в какой-то порядок свою жизнь. Но разве есть редактор, который, узнав новость, не выругается, не накинется на неповинного репортера или метранпажа, разве он не скажет, будучи, как я, зная это, утверждаю, тысячу раз не прав, что так газетой заниматься нельзя и если бы я был и т. д…

Какая прелесть газета, как завидую я вам, мои дорогие французские коллеги, что вы можете так работать, как смешны мне кажутся ваши «huissiers» с цепями и ваш бюрократизм, которым вы думаете обмануть публику.

Я ведь знаю, всякий журналист так страшно занят, редактор «завален» работой, ему некогда вздохнуть. Боже мой, какие вы несчастные и как я завидую вам.

Было время, когда и мои рассыльные (а при отце моем называли их «молодцами») внушительно вводили в приемную испуганных начинающих авторов, особенно поэтов, всегда или перепуганных до смерти, или храбрых до отчаяния, барышень, влюбленных в вашу последнюю статью, а вовсе не в вас, и, наконец, вы их знаете, эту ужасную секту – обиженных и оскорбленных, чаще всего правительством, людей.

А почта? И вдруг вы в ней видите что-то молодое, сильное, живое, вам нравится не важный почерк и не обиходное выражение, и вся эта кипа, кипучая чужими мыслями, оживает.

Вам мешают беспрестанно, вам не дают работать. Вы выскакиваете в другую комнату и просите не кричать, но так, с пером в руке, вы и остаетесь там, слушая последнюю новость, о чем? Не все ли равно! Нам важна новость, как спортсмену ничтожная, казалось бы, одна десятая секунды.

Потом, опять несправедливо выбранившись, вы возвращаетесь в свой кабинет.

Замечали ли вы, что единственные уравновешенные люди в редакции – это рассыльные. Все остальные – или полупомешанные, или авгуры.

Да, потому что авгурство нам нужно.

«Попросите подождать».

«Попросите г-на X.».

«Простите, но ваша рукопись по некоторым соображениям не подходит».

«Ваше превосходительство, как рад я вас видеть, чем прикажете служить».

«Скажите, что я только что ушел».

«Да, пошлите ее к секретарю».

Ведь вы это говорите, мои дорогие конфреры, и не чувствуете, какая это радость и прелесть нашего бытия.

В нем есть и горе, и неудачи, но меньше, чем где-нибудь, и зато есть успехи не только свои, но и газеты.

Попробуйте отрицать это, жалуйтесь на эксплуататоров-издателей (я сам был издателем), на дороговизну жизни, на то, что редакторы чаще всего свиньи (я сам был редактором), и все-таки попробуйте внутри себя, если вы газетчик, отказаться от нашего ремесла.

Перед вами безработный, завистливый журналист, редактор и издатель. Не верьте ему, будьте логичны в своем ремесле; но и по той же логике, по тому же любопытству, какой журналист не любопытен, прочтите краткую историю одной газеты, выброшенной из своих особняков на большую дорогу борьбы за существование.

* * *

Итак, в 1917 году, когда дело наших газет достигло своего апогея, большевики уничтожили его.

Чтобы дать понятие читателям о том, чего мы лишились, я вкратце изложу состояние наших дел. Я был главным редактором «Нового Времени» и двух самых распространенных вечерних газет Петрограда и Москвы – «Вечернего Времени» и «Времени». Я же был председателем совета контрагентства на железных дорогах А.С. Суворина и К°, имевшего в своем распоряжении до 500 ж.-д. киосков. Товарищество наше, в котором я был одним из крупных пайщиков и деятельных членов совета, имело в Петрограде две газеты, три дома, два магазина, две конторы (обе на Невском), красочную фабрику, типографию и крупнейшее издательское дело. Я сам отдельно занимался издательством и имел два журнала: один англо-русский «The Russko-Britanskoie Vremia» – промышленный журнал и спортивный «Конский Спорт». Мы же были русскими Bottin, издавая «Весь Петербург» и «Всю Москву».

В Москве у нас была газета «Время», контрагенство ж. д. и книжный магазин. Кроме того у нас были книжные магазины в Саратове (два), в Ростове-на-Дону, в Харькове и в Одессе. И, наконец, бумажная фабрика в Череповецком уезде Новгородской губернии с 30 000 десятин леса. Я не говорю уже о частной собственности нашей семьи, о имениях, о моем конском рысистом заводе, беговой конюшне и об удивительной библиотеке моего покойного отца, один заграничный каталог которой заполнял книгу в 300 с лишком страниц.

Все это пришлось нам потерять в угоду великой революции и, так как ни копейки мы не имели в заграничных деньгах, стать нищими.