Гибель Царьграда

Вспомнилось, как когда-то давно, будучи ещё деспотом Морей, бежал он из-под разрушенных турецкими пушками укреплений Гескамилиона, чтобы потом смиренно просить мира у престарелого султана Мурада, уже залившего кровью половину Греции. Но тогда Константин спасал не только свою жизнь, но и будущность своей деспотии, а возможно, и всей империи с её великой столицей — городом его предков, его убежищем, куда можно было вернуться зализывать раны и мечтать о возрождении былого ромейского могущества.

А теперь? Куда бежать теперь и что вымаливать у опьянённого властью юнца? Жизнь? Но он никогда не ценил собственную жизнь вне Византии. Каждый его вздох, каждый его поступок был посвящён ей. Так был воспитан. В том видел своё предназначение. С тем вступал в очередной брак, получая от него либо новые земли, либо влияние.

Любил ли он кого-нибудь так же сильно, как любил Византию? Пожалуй, что нет... Правда, от брака с первой жены осталось у него чувство какой-то трагической недосказанности: юная, нежная, с льняными завитками длинных волос — она умерла через два года после венчания, до срока обожжённая ледяным дыханием смерти. И ничего уже не поделаешь, не исправишь. Как ничего уже не исправишь в его собственной жизни. Бешённым волком промчалась она как-то вдруг, и на излёте своих сорока девяти лет он впервые пожалел, что у него нет ни жены, ни детей. И уже никогда не увидеть ему черноглазой иверийской княжны, о браке с которой почти два года назад ездил договариваться его верный секретарь. Она должна была прибыть в Константинополь в середине лета...

Но город пал. Его город пал! И значит, нет более смысла ни в новом браке, ни в собственной жизни...

Все эти видения и мысли мгновенно пронеслись в голове Константина, и он наконец решился:

— Всё кончено, друзья мои! — прокричал, стоявшим рядом. — Поступайте так, как велит вам ваша совесть. Я вам больше не император!

Отвернувшись от ворот, он сорвал с себя знаки императорской власти и шагнул навстречу набегающей толпе османов, успев заметить, как рядом, обнажая мечи, встают его верные поданные, его товарищи, его друзья.

И вот заплясали звонкие клинки, бешеным водоворотом закружился вокруг бой...

Мгновение — и подле Константина не осталось никого из друзей: со всех сторон теснились лишь залитые потом и кровью лица врагов. Десятки сабель стремились нанести удар. Но император ещё жил, ещё боролся, ещё отбивал атакующую сталь. В каком-то кровавом тумане всаживал всё более тяжелеющий меч в чьи-то разверстые в крике рты. Рубил плечи, руки, лица. Рубил, уже не различия отдельных черт и подсознательно ожидая того единственного, рокового удара. Жизненной точки. Конца. Но смерть почему-то медлила, хотя он чувствовал, что она уже совсем рядом: среди наседающей, исступлённой людской массы, ему всё чаще чудился её зловещий оскал.

И всё-таки удар был внезапен. Брошенный с близкого расстояния ятаган, — зрачки успели поймать его стремительный проблеск, — мгновенно пробил доспех. Злая, хитро изогнутая сталь непоправимо вошла в грудь по самую рукоять...

Страшная боль заставила Константина выронить меч, бросила на колени. Отяжелевшая голова потянула назад. А мимо, уже не обращая на него внимания, нескончаемым потоком бежали что-то яростно орущие турки, всё более походившие на неестественно вытянутые стремительные тени...

А потом всё затопило вставшее над городом солнце — настолько яркое и мучительное, что император зажмурился, а когда открыл глаза, не увидел уже ни городской стены, ни солнца, ни бегущих мимо теней. Пронзающей тело боли тоже уже не было, а сам он стремительно возносился к сияющему как тысяча свечей кресту, точь-в-точь такому же, как мозаичный крест под куполом главного храма его империи — Святой Софии. Мальчишкой любил он, задрав голову, подолгу смотреть — отчего возникала иллюзия полёта — на тот мерцающий на немыслимой высоте крест, и сейчас вдруг снова испытал (мгновенный укол узнавания!) те свои детские ощущения. Только на этот раз всё было по-настоящему.

Щурясь, он уже различал отдельные кусочки золотой, составляющей крест смальты, когда тот внезапно расступился, словно рассыпался, и ослепительное небо ясно глянуло на Константина. Он услышал над головой шум чьих-то сильных крыльев — два ангела уносили его в бездонную синеву — и понял потрясённый, что скоро предстанет перед Тем, чьею частицею был, к Кому обращал свои мольбы, на Кого уповал. Душа его затрепетала от волнения, все страхи разом ожили в ней, и то, в чём когда-то обвинял его суровый константинопольский монах, внезапно показалось самым ужасным из совершенных грехов.

— Я не предавал Его, слышите?! Я никогда не предавал Его! — то ли вскричал, то ли подумал он.

И тогда один из ангелов, оборотив к нему совершенное лицо своё, сказал:

— Он знает... Он ждёт тебя, последний император византийский.

И от звука его голоса и слов этих стало вдруг хорошо и покойно на душе у Константина...

26

Грохочущим железным потоком анатолийцы первыми — и Януш меж ними — выскочили к раскрытым внутренним воротам.