Гибель Царьграда

Большую часть своей семнадцатилетней жизни Никита Скиф — худосочный, сутуловатый юноша с шаркающей стариковской походкой и задумчивыми голубыми глазами — провёл в одном из константинопольских монастырей, который искренне считал родным домом или, правильнее сказать, миром, куда входил не только сам монастырь, но и великий окружающий его город. Считал, несмотря на то, что родился далеко отсюда: пятилетиям мальчуганом был вывезен монастырскими иконописцами из холодных северных земель (за что, с лёгкой руки одного из них, и получил прозвище «Скиф»).

В его обрывочных воспоминаниях далёкая полумифическая родина всегда представала ярким солнечным пятном, и в этом пятне: золотой мозаикой переливающаяся речушка и какая-то босоногая девчонка, с которой он наперегонки бежал к этой самой речушке. Память, увы, не сохранила ни её названия, ни имени той девчонки, своенравно оставив лишь весёлый блеск воды, да стремительную, подсвеченную летним солнцем фигурку. И ещё море родительской любви, которая надёжно охватывала всё его детство.

Увы, с годами Никита всё хуже помнил лица родителей. Иногда они являлись ему во сне, и он со счастливым смехом узнавал родные черты, но утро с равнодушной последовательностью стирало их без остатка, оставляя взамен всё те же неясные, расплывчатые образы.

Вспоминался грудной певучий голос матери, её большая и тёплая грудь, к которой прижимался всякий раз, когда искал защиты и утешения; глаза, в которых любовь, а значит, — сам Бог. Вспоминалось, как отец — сильные руки, колючее прикосновение бороды — впервые посадил на своего каурого коня. Под отцовским строгим взглядом тот стоял как вкопанный, лишь изредка перебирая мощными, как столбы, ногами. Огромный, надёжный, с широченной спиной и жёсткой гривой конь нравился Никите. Даже страх, который испытывал поначалу, быстро прошёл. Тем более, что с другой стороны каурого, как бы невзначай придерживая сына за пятку, стояла мать.

А потом в детский мир его, полный любви и света, ворвалась вдруг большая беда, подобно тому, как радостный, солнечный сон внезапно сменяется кошмаром. Что тогда произошло, толком-то и не понял — мал был, но навсегда запомнилось: лютая зима и зловещее имя Шемяка. Запомнились крутые, скрипучие лестницы родного дома, потайной ход с покрытыми изморозью стенами, а затем режущий глаза свет и обжигающий лёгкие воздух. Запомнилось, что бежит с матерью по глубокому снегу, а сзади огнём объятый дом и звон мечей, и погоня, и стоит в ушах чей-то леденящий душу крик:

— Добить, добить всех, чтоб под корень всё сучье племя!

— Господи! — горячо шепчет срывающимся голосом мать и тянет за руку его, пятилетнего. — Хоть последнюю мою кровиночку, сыночечка моего сохрани!..

И Никите так страшно, что в глазах застыли слёзы и сердце замерло где-то в мучительной ноющей пустоте... Бегут, а навстречу розвальни с седой от инея лошадкой — возникли словно из ниоткуда — а на розвальнях и вкруг них группка людей в монашеских одеяниях. Впереди худой, чернобородый в собачьем треухе.

— Христа ради, спасите, укройте сына моего... Всех убили — только он в живых остался. Спа-сите! — падёт перед ним на колени мать.

Никита во все глаза смотрит на монаха: чёрная борода с седыми колечками, смуглое нерусское лицо и внимательный взгляд. А за спиной крики и шум погони, которая всё ближе. Никита хочет обернуться, но не успевает: его вдруг хватают за шкирку, кидают на розвальни и накрывают колючим, сладко пахнущим мраком...

С гиканьем налетают всадники: звенят уздечки, храпят кони, и почти сразу же одиноко и страшно взвывает чужой женский голос.

«А где же мама? Успела ли она тоже спрятаться? И кто так страшно кричал?» — прыгает в голове у Никиты. Он пытается посмотреть, но чья-то сильная рука намертво прижимает его к розвальням, да так, что ни охнуть, ни вздохнуть.

— Кто такие? — тем временем гремит над головой властное.

— Иконописная артель мы, храм Пресвятой Богородицы расписывали, что в Озёрцах, а теперь домой в Константинополь возвращаемся, — смиренно отвечает хозяин крепкой руки. И слова вроде правильно произносит, но как-то чудно, не по-русски, звучат они.

— А... богомазы, значит, греческие... А гадёныша маленького, богомазы, не видали тут?

Дрожит мелкой дрожью прижимающая Никиту рука, но голос всё так же спокоен.

— Видали... Бежал тут мимо какой-то мальчонка. Да куда бежал, на то внимания, господин, не обратили... За всеми-то не усмотришь, да и ни к чему нам это...

— Ну-ну, богомазы. Глядите, если соврали. Не посмотрю, что святым делом занимаетесь: живьём шкуру спущу...

— Ну и леший с ним... — говорит уже кто-то другой. — Всё равно в лесу замёрзнет. Мороз нынче больно лютый. Поворачивай, ребята, назад!

И снова свист, крики. Всё дальше и тише, пока не смолкают вовсе. Слышно только, как поскрипывают полозья, да торопливо хрустит снег под ногами монахов.

Крепкая рука внезапно отпускает. Над Никитой приподнимается клок сена, на миг открывая серое небо, белую целину и тёмную разделяющую их полоску леса. Потом всё заслоняет уже знакомая Никите борода.