Гибель Царьграда

Голова, как всегда в пост, была особенно ясной, рука уверенной, и, несмотря на волнение, работа продвигалась на удивление споро. Да и Варфоломей, который нет-нет да и посматривал за своим учеником, обычно придирчивый и строгий, никаких замечаний не делал. Постоит, постоит тихонечко за спиной, да так же молча и отойдёт. И так каждый день. Надо сказать, что это действовало на Никиту лучше всякой похвалы, но волнения, однако, не убавляло — ведь это была его первая самостоятельная работа. Ею он словно сдавал экзамен на право называться иконописцем...

К Пасхе икона была готова. Учитель, глядя на работу, сказал только:

— Сам Господь водил твоей рукой, Никита... Мне больше нечему тебя учить...

Оставалось только передать работу заказчице, хотя, признаться по совести, Никите было жаль расставаться с иконой. Словно какие-то незримые нити протянулись меж ним и написанным образом.

Но в оговорённый день за иконой никто не пришёл. Не пришёл и на следующий. А потом Никите стало не до заказчицы...

4

Пасха — самый светлый и радостный праздник на свете ознаменовался в эту весну большой бедой: к Константинополю подступили передовые турецкие отряды.

Запылали городские предместья, и, когда солёный ветер Пропонтиды менялся вдруг на степной фракийский, сладкий запах зацветающих константинопольских садов щедро мешался с горьким дымом пожарищ.

А турки всё прибывали и прибывали: с раннего утра и до позднего вечера над ведущими к городу дорогами стояли столбы пыли и гудела от людской поступи земля. До рассвета в гигантском лагере горели костры, и дежурившим ночью на стенах казалось, что всё пространство перед ними от одной большой воды до другой покрыто жёлто-красными трепетными звёздами. Каждую ночь этих звёзд становилось всё больше. И на воде тоже горели огни — то подошедшая турецкая эскадра блокировала подступы к городу со стороны Босфора и Мраморного моря.

А спустя ещё несколько дней сотни запряжённых в специальные возы волов, ревущих от напряжения и боли, под щёлканье кнутов и отчаянные крики погонщиков подтащили к городу первые пушки. Самая большая и страшная из них была установлена напротив ворот Святого Романа и теперь пялилась на город своим до поры мёртвым оком.

И всё это время многие тысячи загорелых до черноты рабочих с лоснящимися от пота спинами подносили и сбрасывали в городской ров землю и брёвна. День и ночь. С муравьиным упорством. Землю и брёвна, не обращая внимания на летящие со стен стрелы.

Словно гигантский змей медленно обвивался вокруг Великого города, готовясь сжать его в своих смертельных объятьях.

И вот когда людских сил скопилось так много, что казалось ещё чуть-чуть — и от их тяжести не выдержит, уйдёт по воду сама земля перед городом, а ров был почти засыпан, змеиное кольцо вдруг стремительно сжалось, да так, что затрещали древние константинопольские стены.

Вначале заговорили змеиные головы — пушки. Почти три недели били они по городу, прежде чем изнемогающие от нетерпения османы пошли наконец на приступ...

5

По благословлению игумена с первых дней осады наиболее молодые и крепкие насельники монастыря помогали защитникам города: заделывали проломы во внешней стене, подносили воинам воду в кувшинах, перевязывали раненых. В число таких помощников попал и Никита. С высоты городских стен он не раз видел огромный турецкий лагерь и жирные чёрточки неприятельских кораблей, что лениво покачивались на голубых волнах Золотого Рога. Видел, как стреляли по городу пушки, как огромные каменные ядра страшно били во вздрагивающие от ударов стены и как непоправимо рушилась древняя, рассчитанная на века кладка. Несколько раз он становился свидетелем штурма.

Особенно был ужасен первый — ночной, когда чёрная людская волна, скупо освещённая факелами, с рёвом накатила на город, в два счёта миновав почти полностью засыпанный ров. Юноше тогда показалось, что под константинопольскими стенами разверзся вдруг ад и это слуги самого Сатаны идут на приступ христианской столицы. Тут же застучали в железные била дозорные, и в ответ на их торопливые удары тревожно загудели колокола по всему Константинополю. Монахам приказали покинуть стену. Им навстречу по крутым каменным ступеням уже громыхали солдаты кондотьера Джустиниани — все как на подбор рослые, с ног до головы закованные в добротные до блеска отполированные латы. Впереди — сам седобородый кондотьер с обнажённым мечом. Глаза Джустиниани возбуждённо блестели.

— Дорогу! — рычал он, и монахи испуганно вжимались в стену, давая проход стальному, стремящемуся вверх потоку.

— Что, святые отцы: поди от страха в штаны наложили?! — весело прокричал на ломаном греческом кто-то из поднимающихся мимо. Остальные солдаты дружно загоготали. От них так и веяло здоровьем и мощью. Казалось, никакая сила не сможет устоять перед их напором.