Гибель Царьграда

Ну что ж, по крайней мере у него есть время разделаться с этой четвёркой!

Янычар решительно сошёлся с первым и, саблей отбив обрушенный сверху удар меча, вонзил ятаган в незащищённое доспехом бедро противника. Вонзил, дёрнул на себя и тут же хватанул саблей по его шлему. Орущий от боли воин рухнул на колени, а Януш, ногой спихнув его в межстенный проход, уже сшибся с другим...

Из башни тем временем выскакивали первые анатолийцы. Ромей, видимо, поняв, что обречён, дрался с отчаянной решимостью. Но Януш был быстрее: изловчившись, он саблей выбил у противника меч, и следом — резкий выдох, хлёсткое, возвратное движение руки — рубанул ятаганом в область шеи. Веером брызнула кровь. Мелькнули мертвеющие, заведённые к небу глаза, и воин тяжко грохнулся об камни площадки.

Эти смерти только распалили янычара. Он жаждал ещё большей крови. Резать, резать проклятых греков, как свиней!

Но разделаться с остальными ему помешали заполнившие площадку анатолийцы: они мгновенно оттеснили Януша от оставшихся ромеев и, как он ни пытался сопротивляться людскому потоку, закружили и повлекли к спускающейся в межстенный проход лестнице. Оглянувшись, он успел ещё увидеть, как над бешеным водоворотом тюрбанов, рук и сабель блеснули было и тут же исчезли несколько длинных ромейских мечей...

Тем временем со стороны соседней башни подоспели другие защитники. Смертельным клином вонзились они в толпу анатолийцев, разя и сбрасывая их со стены, но переломить ситуацию уже были не в силах: турок с каждой минутой становилось всё больше и больше. Они выбегали из захваченной башни, они лезли через стены и гремящим, нескончаемым потоком стекали по крутым каменным лестницам вниз — в ещё хранящий ночные тени проход...

24

Через какие-то мгновение жестокая сеча кипела по всей сухопутной линии стен. И внизу уже шёл бой: казалось, что в узком ущелье беснуется, бьётся о высокие каменные берега железная, звенящая, лязгающая река. Над нею колыхались флаги, копья, бунчуки. Плыл едкий пороховой дым...

А растревоженным, крикливым чайкам с небесной, уже пронзённой первыми солнечными лучами высоты почудилось, что давно ожившая, пугающая, день и ночь штурмующая город суша, поднялась вдруг тяжёлым, тёмным валом и в отчаянном порыве перехлестнулась, наконец, через стены. От одной большой воды до другой... Кое-где, правда, под золотыми с чёрными орлами стягами ещё теснились закованные в железо островки, о которые разбивалась, дробилась и оседала назад пёстрая волна атакующих, но и эти островки быстро таяли под их бешённым напором. То тут, то там над башнями внешней стены поднимались и хлопали на ветру тяжёлые красные полотнища — флаги султана. Бешеным рёвом встречали турки каждый такой флаг.

Когда слепящий диск солнца показался наконец над городом, внезапно дрогнули и распахнулись внутренние ворота: через них спешно пронесли кондотьера Джустиниани — одного из главных организаторов обороны. Случившиеся рядом защитники из-за плеч несущих его телохранителей успели заметить и бледный как воск лоб, и безвольно повисшую руку. И кровь — пятна благородной крови на серых камнях. Следом прибежали чёрные от усталости солдаты. Они-то и помешали закрыть за кондотьером ворота, крича что-то про предательскую, пробившую его латы пулю и турок, которых уже невозможно остановить.

Подобно лесному пожару над внешней стеной тут же полетело роковое:

— Джустиниани ранен!

— Нет — убит!

— Генуэзцы уже бегут к своим кораблям!

Ядовитый, всепожирающий страх мгновенно овладел многими, слышавшими это.

— Значит, плохо дело!

— Значит, стену уже не удержать, стена уже во власти турок!

— Отходим! Мы проиграли! Увы нам!

И что-то разом сломалось, лопнуло в душах защищающих город людей. Бросив боевые посты, хлынули в узкие врата те, кто ещё мгновение назад готовился умереть на внешней стене.

Тщетно пытался остановить их подоспевший к воротам император: по какому-то дьявольскому промыслу, защитники города вдруг перестали быть единым целым, и гремящие, зовущие к бою слова его впервые за долгие дни осады падали в пустоту.

Всё кончено! — читал он в лицах бегущих мимо людей, в их обезумевших от ужаса глазах, но всё не хотел, не мог поверить в это.

Подле императора остались лишь самые верные его друзья и соратники. Их было немного: человек пять или шесть. А за спиной уже вовсю кипела сеча — сдерживая яростный напор турок, ещё сражались те, кто предпочёл смерть позору, кто давал возможность спастись остальным...

25

Итак, всё было кончено, и Константину оставалось либо умереть в бою, либо немедля бежать к воротам, сквозь которые в страшной давке лезли объятые паникой защитники города: венецианцы, генуэзцы, греки. Последние звали императора с собой, но он уже не слышал их. В шуме близкого боя ему вдруг почудился рокот всепоглощающей, неотвратимой вечности — и от него сейчас зависело: шагнуть ли ей навстречу или бежать безоглядно прочь, чтобы пожить ещё хоть сколько-нибудь, хоть как-нибудь. Пожалуй, впервые так ясно увиделась ему данная человеку свобода воли и выбора.